Так знай же, что из всех тех, кто взыскует Грааля, кто отправился на поиски его в великий праздник Пятидесятницы, всем им — слабым верой и нетвердым духом — недостает милосердия, воздержания и праведности. Таким Грааль не открывается никогда. И от их трудов в этом подвиге не будет никакого проку. Целая сотня таких ничего не достигнет, кроме позора.
Будут и такие, кто в своих поисках ложную истину сочтет возвышенной. Такие, думая о подвигах и славе, причинят другим великие страдания и беды. Их путь к искуплению лежит через мучительное познание жизни. И только тот, кто познает ее во всех проявлениях — в добре и зле — и обретет утраченную веру, милосердие и сострадание, станет обладателем Грааля. Путь к святому камню лежит через самого себя».
Сказав эти слова, старец замолчал и больше не прибавил ничего. А сэр Парцифаль больше не посмел нарушить его покой.
Утром он двинулся в путь, ничуть не утешенный словами отшельника. Напротив, они повергли его в еще большее сомнение.
Что означачает «познать жизнь во всех ее проявлениях»? Что означают слова «путь к Граалю лежит через самого себя»?
С досадой сжимал он рукоять меча, украшенного яхонтами и янтарем и драгоценным синим камнем.
Резкий порыв ветра захлопнул окна и двери. Света вздрогнула, огляделась. Уже смеркалось. На западе клубились черные тучи, будто кто-то готовил колдовское зелье.
Надо было бы пойти, зажечь на веранде свет, но Света никак не могла заставить себя сделать это. Не хотелось ни читать, ни готовиться к экзамену, сидеть бы вот так и даже ни о чем не думать. И от этого волнение, теснившее грудь, все более переполняло ее, казалось, что вот сейчас еще секунда, еще мгновение — и ей все станет ясно, мир откроется во всей полноте.
— Кто я? Откуда? Куда я иду? — сказала Света.
Звук голоса прозвучал неестественно, совсем не так, как хотелось, и фраза от этого выглядела напыщенной. Исчезло и ощущение значительности минуты и значительности того, что происходит вокруг... Света сделала усилие, чтобы вернуть прежнее возвышенное состояние...
Дверь скрипнула, и на пороге веранды появилась мать. Она сделала несколько неуверенных, пьяных шагов, потом вытянула перед собой руки и такими же неуверенными движениями, как слепая, принялась шарить по стене, будто разыскивая выход.
— Иди ложись! — сердито крикнула Света. — Еще не хватало, чтобы ты по улицам шлялась сейчас.
Но мать как будто и не слышала ее. Все так же беспомощно, но упрямо она все шарила по стене и никак не могла найти выход. Видимо отчаявшись, она села прямо на пол и тонко, жалобно вскрикнула:
— Фрося! Фрося!
Света удивилась. Чтобы мать звала Фросю на помощь? Значит, действительно ей плохо, если уж она на это решилась.
Положив книгу на стол, Света нерешительно подошла к веранде и осторожно, по-прежнему ожидая подвоха, спросила.
— Ну что тебе неймется?
Мать повернула к ней испуганное, бледное лицо:
— «Скорую», Света, позови!
— Сейчас! — тоже вдруг испугалась Света, но тут же взяла себя в руки и более строго закончила: — А ты все-таки иди ложись. Нечего тебе ходить. — И повела мать в комнату.
Мать шла без особой охоты, но покорно, задевая за дверь, стулья, спотыкаясь и вытянув перед собой руки. Уложив ее, Света побежала к магазину, где на углу стояли две телефонные будки. В одной из них было выбито стекло, и, хотя она была свободна, Света решила подождать, пока освободится вторая. Мимо автоматов в хлебный ходили люди, и Свете не хотелось, чтобы кто-нибудь посторонний, пусть даже и незнакомый, услышал, как она вызывает машину к матери, у которой явно началась белая горячка.
Автомат освободился не скоро. Видимо, парень говорил с девушкой, потому что подолгу углубленно и сосредоточенно молчал, покачивая головой, тихо-тихо проговаривал что-то — видно было только, как шевелятся губы. Света нарочно встала так, чтобы ее было видно из будки. Но парень скользил по ней остановившимся взглядом, то подтягивая замок куртки до отказа, то вновь расстегивая его. Наконец он вышел.
Женщина, принявшая вызов, несколько раз раздраженно переспросила: «Что? Белая горячка?» — фыркнула, еще более раздражённо бросила: «Ждите!» — и в трубке загудело. Света внимательно посмотрела на цифру «15» — еще совсем недавно, до обмена денег, за телефон надо было платить пятнадцать копеек, и цифры пока остались. Она обвела их кончиком пальцев, чтобы успокоиться. Потом, все еще чувствуя неприятный комок в горле от обиды и оскорбления, вышла из будки и встала на углу, чтобы было видно, откуда поедет «скорая».
В хлебном продавец, выпустив последнего покупателя, закрыл дверь. И чувство одиночества еще более обострилось. Когда-то, возвращаясь домой, Света представляла себе: вот сейчас — как в той книге — кто-то очень добрый, веселый и сильный возьмет за руку и уведет туда, где будет свет, тепло и любовь. Но никто не брал за руку и не уводил в прекрасный, сияющий мир. Тогда она сама попыталась что-то сделать, изменить жизнь. Одно время ей казалось, что отец и мать — каждый сам по себе — может бросить пить, что они заражают друг друга. Когда отец делал этажерку по ее заказу, она время от времени помогала ему. Он был в отпуске и не торопился, работал с особенным вкусом. Делал перекуры, во время которых сосредоточенно смотрел на планки, помешивал терпко пахнущий клей. Света сначала пыталась представить, как сложилась бы его жизнь, уговори он мать уехать в деревню. А потом стала думать о том, как хорошо им сейчас вдвоем. Может быть, если заживут вместе, так и пойдет?! И, подавая гвозди, она принялась уговаривать отца уйти, снять квартиру, где они начнут жить вместе, без пьянки, скандалов и драк, Света научится хорошо готовить, сама будет ему все стирать... Отец слушал ее молча, не перебивал и вроде соглашался... А вечером после второго стакана принялся ругать мать, что это она подговаривает дочь выжить его из дома. Весь разговор, словно вывернутый наизнанку, предстал в совсем ином виде. И мать укоризненно качала головой: «Что ж ты, как змея подколодная...» А Света, чувствуя свою вину, огрызалась: «Бросай пить, сколько я говорила!»
Прошло довольно много времени. Света пожалела, что не прихватила кофту, — все-таки по вечерам прохладно, а тут ещё гроза вроде собирается. Ветер налетал порывами, и дерево размахивало ветвями, словно отгоняло кого-то. Под световым колпаком фонаря бились, метались мошки, бабочки, мелкие жучки, как если бы и в самом деле существовало невидимое стекло и они не могли вырваться на волю.
«Вот глупые!» — подумала Света. Но судорожные движения мошкары завораживали, и, глядя на колпак света, падающий от фонаря вниз, она снова почувствовала знакомое волнение, когда кажется, что вот сейчас поймешь что-то важное, нужное, и стала торопить себя: «А ведь и люди так же... Мечутся, суетятся, а что их влечет, что удерживает — не отдают себе отчета. Свет фонаря они тогда принимают за свет истины...» Волнение перешло в гордое сознание своей значимости, отделенности от других, особенности, потому что, осознавая это, она вроде бы выпадала из плена попавших в такой вот обманчивый колпак, и на какой-то миг Света даже забыла, зачем пришла сюда, почему стоит у перекрестка и смотрит на фонарь. Оклик шофера заставил ее вздрогнуть.
— У кого это здесь белая горячка? — весело спросил он, неожиданно выруливая прямо к Свете.
Она ничего не ответила, но подошла к машине.
Дверца открылась, и она села.
— Куда ехать-то? Что же ты молчишь? — все так же весело спросил шофер.
«Почему это «ты»? — подумала про себя Света, сердясь на шофера за неуважение и грубость. — Надо бы ему сказать, а то думает: если к пьянице вызвали, так уже и не люди!» И ещё больше сердилась на себя за то, что растерялась и сразу не оборвала его, теперь поздно. Вот Вика не заставила бы себя долго ждать... Так бы отбрила, что он бы язык прикусил.
— Прямо, потом направо... Я скажу, где остановиться.
Впереди сидела женщина-врач. Поверх белого халата она накинула тёплый — какого-то мышиного, арестантского цвета. Её очки в тонкой золотой оправе вызывали у Светы недоверие. Она вспомнила, как ходила в поликлинику к невропатологу, и у того врача были вот такие же белые, выкрашенные перекисью волосы, светлые глаза и очки в тонкой золотой оправе. Свете тогда кто-то сказал, что у невропатолога можно взять направление на принудительное лечение, и она решила, что, если отправить лечиться мать, отец испугается и бросит сам.
Когда Света записывалась на прием и брала карточку, ей казалось, что медсестра в регистратуре уже догадывается, зачем она идет к врачу. «Ведь про меня не скажешь, что я псих», — думала она. Увидев очередь в кабинет № 17, Света удивилась. Там не было ни одного, кто был бы похож на психа. Скрюченная старушка, молодой парень, явно с завода — руки так и остались чёрные; пожилая таджичка с длинными косами, как у молоденькой девушки, — они совершенно не вязались с ее плотным, круглым лицом; еще одна пожилая женщина с хозяйственной сумкой — сумка все время падала, женщина поднимала ее, ставила у ножки стула, и сумка сразу же начинала медленно сползать, потом плюхалась на пол. Женщина без всякого выражения поднимала ее и снова ставила рядом. Это почему-то раздражало Свету. «Вот дура! — думала она про себя. — Не может хорошо установить, так хоть держала бы на коленях».
