Перелистав последние страницы, Света нашла в комментариях нужную цифру. Здесь говорилось о категориях вины, приведённых Августином: «Наказанием за совершенный грех является то, что человек теряет нравственную ориентацию и уже обречён на совершение дурных дел».
«Ага! — обрадовалась Света. — Это к тому, что проступок, совершенный Парцифалем в Мунсальвеше, является всего лишь возмездием за еще более тяжкий грех, совершённый раньше... Флора обязательно спросит. Хорошо, что посмотрела. Хм! В этом и в самом деле что-то есть. Один грех, вернее, говоря нашими словами, один проступок влечет за собой другой. Бабушка в детстве пугала, что бог накажет, что на всё божья воля! Никакая не божья воля!»
Разглядывая кафельные плитки пола, на которых пятнами высыхала вода, стягиваясь, как кусочек шагреневой кожи, пока не исчезала совсем, Света сделала очень важный вывод: за грехи человека никто наказать не может. Он наказывает сам себя. Своей последующей жизнью. Вот как ее родители. Ведь они пьют не просто так. Они пьют, потому что им стыдно. И, не понимая, не желая понять, отчего их гложет стыд, они забивают, заглушают совесть, топчут и мнут ее, обманывают себя и вместе с этим убивают, уничтожают себя. Происходит это незаметно. Ведь не сразу же они стали пить так, как сейчас. Все же понемногу, потихоньку начиналось. Ни одному человеку не придет в голову нарочно так жить. Каждый мечтает о чем-то хорошем, своем, но оступается, пачкается, а дальше делает все, чтобы замазаться так, чтобы того — старого пятна не было видно.
Света вспомнила фотографии, которые любила рассматривать в детстве: мать в длинном платье с белым пояском у какого-то цветущего дерева. Война только-только кончилась. Она стоит вместе со своими подругами. У нее чуть напряжённое, но, в общем, приятное лицо. Именно в это время, вместе с другими эвакуированными, эта молодая девушка уже начала спекулировать. Мать вспоминала об этих днях без стеснения, как о чем-то обычном. Быть может, вместе с теми же девушками, что стоят вместе с ней на фотографии, она занимала очередь, когда что-то «выкидывали», закупала, сколько могла, неважно что, а потом продавала или выгодно обменивала.
Она приехала с бабушкой из маленького посёлка на Волге. Но от города она переняла только самое дурное, что можно было в годы войны. Она выбрала легкий, но грязный путь. Выменивала и доставала, перекупала и продавала не из необходимости, не от страшного голода, а уже только ради выгоды. Наверно, с такими же, как и она, молодыми, энергичными, веселыми девушками начала выпивать для храбрости, для отчаянности — война ведь, а мы молоды, не пропадать же! А скорее для того, чтобы не думать.
«Ну конечно! — Света даже немного обрадовалась, что нашла для себя еще одно, теперь, кажется, самое верное объяснение пьянству. — То, что человек потом физически привыкает, — это ясно. А вот найти корень, причину, исток... А для отца?» — спохватилась она.
Первые его фотографии с фронта. Деревенских нет ни одной: не было фотографа. А на военной он стоит с боевыми товарищами у машины. У него открытый взгляд. Нет и следов того, что он сделал что-то дурное, зазорное. В наступлении он был ранен, и его отправили долечиваться в госпиталь в Сталинабаде. А в госпитале работала нянечкой бабушка, мать иногда забегала к ней. Там и познакомилась с отцом. Оба решили, что теперь, после войны, надо пожить в свое удовольствие. Мать устроила его на мылзавод, у нее уже были там знакомые. Мыло тогда трудно было достать. Отец выносил его, а мать продавала.
«Мы в день зарабатывали тысячи», — с горечью говорил отец и почему-то злился, сам не понимая на что. А злился он потому, что чувствовал: там он потерял больше, чем приобрёл.
Свете в детстве от этих разговоров становилось не по себе, и она радовалась, что реформа, как какая-то волшебница в сказке, превратила нехорошие деньги в ничто. Потом Света раздражалась: «Вот дураки, даже то, что имели, не смогли в дело пустить. Вон тетя Фрося — у нее ни один рубль из кулака не вылетит. Правда, глядя на нее, не скажешь, что она очень счастлива, что ей хорошо живется. Иначе с чего бы ей тогда ходить вечно хмурой, недовольной, злой?! И сын у неё такой же. Никак жениться не может. Боится, что жена оберёт. И с тётей Фросей они постоянно ссорятся, каждый уверен, что другой его обманывает, что-то выгадывает. Как-то сын приходил к ним, выспрашивал, сколько они платят на самом деле. Так и не поверил. Смотрел тяжелыми, круглыми глазами и молчал. После его ухода так противно было...»
Родители деньги тратили легко, никогда не могли ничего накопить и никогда не жаловались, что им не хватает. Наверно, все могло... могло бы пойти по-другому.
Света еще помнила те времена, когда у них были семейные праздники. Вот по воскресеньям, например, они шли в парк смотреть кино. Мать надевала креп-жоржетовое платье, туфли на высоком прямом каблуке, проводила карандашом чёрную дугу много выше того места, где у нее самой были брови, из маленькой плоской коробочки набирала пальцем красную помаду и делала аккуратный бантик, как у той девушки на вышивке. От отца пахнет крепким одеколоном, и он посмеивается, когда мать возвращается за своей сумочкой, в которой оставила деньги. Когда они приходят в парк, Света просит, чтобы он приподнял ее и подержал под едким облаком из автомата, чтобы от нее тоже пахло. Сама бросает монету и быстро закрывает лицо ладонями, но одеколон все равно попадает в глаза. И отец дует в лицо и смеется. А Света думает, что её родители самые лучшие люди в мире.
«Сегодня кататься будешь?» — спрашивает отец, кивая в сторону качелей. Света молча кивает в ответ. Но после первого же сильного толчка сердце у нее, как звезда в ночи, обрывается и скользит вслед за лодкой вниз. Свеча бледнеет, и отец сразу же останавливается, посмеивается над ней, но заботливо держит за руку, ведет туда, где продают коржики и лимонад. Кто-то рядом напевает индийскую мелодии, из кинофильма, который они собираются снова смотреть. Родители в это время пьют пиво, сдувая пышную пену. Света ещё не замечает нечастых ссор, они легко забываются, и кажется, что в их семье все хорошо.
Иногда отец договаривается со знакомыми шоферами, и они едут на воскресенье куда-то за город, на рыбалку, чаще всего к Абдурахману — его дом стоит недалеко от реки. Абдурахман встречает отца радушно, они долго обнимаются, хлопая друг друга по плечу. Жена Абдурахмана тихо исчезает в летней кухне готовить еду. А потом мужчины уходят рыбачить. Света чаще всего оставалась в саду, с детьми Абдурахмана, Саидой и Зухрат, собирала с ними прозрачный, как янтарь, урюк, рвала яблоки или груши. А когда ложились спать, им стелили в саду на широком деревянном кате, от костра доносился запах ухи, лаврового листа.
Небо было усыпано огромными, пушистыми, как астры, звездами, и казалось, они вздрагивают, как цветы, когда по ним ползают лохматые пчелы и, перебирая лапками, испивают до конца сладкий нектар южной ночи. И чем больше Света всматривалась, тем все больше звезд она видела, и в конце концов ей начинало казаться, что все небо сияет пронзительно чистым светом.
Только вот с каждым годом знакомые и друзья менялись всё быстрее. Крепких, прочных связей не оставалось. Прилипали к ним на время только уже какие-то нехорошие, грязные люди. Одни отваливались, появлялись другие, еще хуже. Вот и докатились. Это же надо? Отравление водкой. Сколько же надо было выпить?!
Света поднялась и вышла на улицу вдохнуть свежего воздуха. И в первую минуту действительно показалось, что на улице свежо.
Улица казалась незнакомой, пугающе пустынной, словно Света осталась одна во всем мире. Двухэтажные дома спали, как большие кошки, поджав лапы. Настороженная, непривычная тишина стояла вокруг. Черная туча медленно заползала на другую половину неба. «Хоть бы прошла стороной, — подумала Света, — а то я кофту взяла, а зонт забыла. Как ливанёт…»
Приближающаяся гроза на улице ощущалась, пожалуй, больше, чем в коридоре больницы. И еще этот запах... Света глубоко вздохнула, пытаясь вспомнить, что напоминает приторный запах цветущих акаций. Везде их вырубили из-за мошкары, что летом вилась над ними, а еще из-за старости. Непонятно, почему на этой улице оставили... Она еще раз глубоко вздохнула... И вспомнила. Такой же душный, сладковатый запах стоял в комнате у одной девочки из их класса, когда , у неё кто-то умер. Женщина, лежавшая в гробу, походила на человека столь же странным образом, как и те восковые яблоки, что им показывала учительница ботаники на уроке. Все очень правдоподобно и в то же время ясно: подделка. Поэтому Света довольно равнодушно разглядывала незнакомое ей лицо, бледное и вроде бы прозрачное, как стеариновая свечка. Но запах, стоявший в комнате, нагонял тяжелое, тоскливое чувство. Света поскорее вышла, чтобы не затошнило.
И, вспомнив этот сладковатый запах, Света почему-то испугалась, впервые представив, что отравление иногда кончается плохо. Очень плохо. Но тут же одернула себя, отогнала ненужные опасения: «Глупости! Не от водки же...» А почему она решила, что отравление от водки? Может, она грибами или консервами какими закусывала. Кто ее знает! Дозакусывалась… Всё, конечно, обойдется, но, к сожалению, ничему это мать не научит. Ее уже ничто не научит. Потому что человек должен добиваться лучшего так же устремленно, как Света. Насильно не заставишь.
