— Ну, это по ходу пьесы, — успокоил его Харкорт. — Я бы не придавал подобным вещам значения. У нее впечатлительный возраст, она сталкивается с довольно странной публикой…
— Странной? — переспросил Вернон.
— Ну не то что именно странной, — вывернулся Харкорт. — Просто я имею в виду, это не та публика, с которой бы она работала бок о бок, определись она, скажем, в банк. А сейчас возрождение интереса к религии, знаете. Реакция на войну. Люди ищут опору.
— Нашли где искать, — сказал Вернон.
— Войдите в ее положение. — сказал Харкорт. — Поставьте себя на ее место.
Пустой номер. Ее теперешняя жизнь и его прошлое — какое сравнение! Вернон заказал карболового мыла и резко повесил трубку.
Лили спросила, в чем дело: у него такое лицо!
— Я не сумел себя поставить с Харкортом. Вроде хотел с ним поговорить по душам, и ничего у меня не вышло. Весь вопрос в его этом тоне. Иной раз можно подумать, он за дурака меня считает.
— Он же для тебя царь и бог, — сказала Лили. Ее втайне порадовала критическая стрела, выпущенная наконец-то во всесильного Харкорта.
— Тяжело мне, — тосковал Вернон. — Просто не доходит: как все изменилось с молодости нашей. Отстал, устарел. Вот ты — можешь ты понять, каково нашей Стелле?
Лили помнила, как она голодала, как холодала, как мама на ночь, было дело, подпалила плинтус керосиновой лампой, вымаривая клопов.
— Я — нет, — сказала она. — Не могу. Я и в поезд села-то в первый раз аж после тридцати, да и то, если помнишь, не кататься поехала, а кинулась выручать Рене, когда она опять номер отколола.
— Неужели же это все нам не зачтется? — сказал Вернон. — Неужели все зря? Все наши беды?
Лили стало не по себе. Если бы точно не знала, решила бы, что он назюзюкался.
— Я вот думаю завтра им кролика потушить, — сказала она.
— Совсем другой мир, верно? — размышлял он. — Карманные деньги — это ей тьфу. И ванны тоже.
— Уж не говоря про телефоны, — сказала Лили.
— Знать бы хоть, с кем она там якшается. Люди они, конечно, образованные, а вот насчет моральных устоев — это вопрос. Как бы они жизнь ей не поломали. Как бы не задурманили, куда не надо не завлекли. Конечно, сама потом одумается, но как бы не оступилась.
— Мне морковь потребуется, — сказала Лили.
— Познакомиться бы с этим Поттером, от которого она не отходит.
— Как же, сейчас, — сказала Лили. — Да она лучше умрет.
Вернон поднялся наверх с намерением снова позвонить Харкорту, но дверь в холл была приоткрыта, и его углядел торговец мылом, игравший в джин-рамми с распространителем канцтоваров. Стали спрашивать, может, они чересчур шумят, и он сказал — нет-нет, что вы, просто хотел убедиться, все ли в порядке.
Он открыл входную дверь, мгновение постоял на ступеньках, разглядывал обтянутый бледным светом купол собора, закинутое в небо городское зарево. По другую сторону улица, горбатясь, убегала во тьму. Кто-то разбил кирпичом фонарь на углу возле церковной ограды, его так и не заменили. Через реку накатывала мгла. Там, где-то в бухте, урчал, угрожая опасностью, дальний буй.
Читку „Питера Пэна“ проводили в фойе за последним рядом партера. Все салатное, розовое, ритуально обвитое по колоннам гирляндами, изукрашенное пластиковыми пальмами, оно пахло сигарами и кофе. Во время оно, когда здание называлось еще Мюзик-холлом Келли, здесь размещался пивной бар.
— Существует множество книг, толкующих смысл этой единственной пьесы, — сказал Мередит. — Большую часть я прочел и пришел к выводу, что они не на пользу автору. Я не вправе судить о том, оказало ли горе матери, потерявшей его старшего брата, неблагоприятное воздействие на эмоциональное развитие мистера Барри, но меня это не волнует. Каждый несет свой крест. Не буду вдаваться в подробности, но я считаю пьесу чистейшей фантазией. Вся эта муть символических расшифровок мне ни к чему.
Бонни хмурился. Женщина, у которой накануне была лента в волосах, искоса, пристально разглядывала Мередита. Глаза у нее были даже не карие, почти совсем черные, и она была к шерстяных гольфах. Издали — как ребенок, неизвестно, девочка или мальчик.
Ее звали Мэри Дир, она играла заглавную роль уже дважды: в двадцать втором году в лондонской „Скале“ и потом, еще через пятнадцать лет, в этом театре.
Она излучала странную власть — все это чувствовали, — но говорила она слабым, надтреснутым голосом, почти шепотом. Перед тем как ей появиться, Сент-Айвз поскорей нацепил пенсне, которое ненавидел, обычно предпочитал слепо тыкаться в книгу, лишь бы в нем не показываться. Десмонд Фэрчайлд единственный решался прямо к ней обращаться и даже снял для такого случая шляпу и почтительно — странная вещь — склонял голову, пока она, косолапо сдвинув свои балетные тапочки, потягивала у столика кофе. Фэрчайлд, Дотти говорила, еще в коротких штанишках играл Стирку в постановке лондонской „Скалы“ двадцать второго года.
Джордж, который ведал тросами и успел обойти Мэри Дир со всех сторон, как палач, примеряющий к веревке висельника, сказал, что ей сам Бог велел летать. Сложена как ласточка. Стелла в глубине души решила: нет, не на птицу она похожа, а на мартышку: эти ее матовые, немигающие глаза.
Читку свернули к обеду, чтоб Сент-Айвз успел отдохнуть перед вечерним спектаклем „Цезаря и Клеопатры“. Стелла и Джордж заменяли „пропащих мальчиков“. По договору, репетиции с детьми разрешались только во второй половине дня. Девочек для Тигровой Лилии, набранных в школе чечеточников мисс Телмы Бродбент в Крейн-холле, ждали только дней через десять.
Джеффри взбрело в голову, что его должны взять на Муллинса, этого пирата. Кто-то, очень даже знаменитый, играл его в последней лондонской постановке. Мередит попросил Джеффри сбегать за сигаретами, а он на это по-хамски: „Отчего, интересно, умер ваш последний лакей?“ Тихо сказал, но так, чтоб расслышали. Мередит поморщился, потом ухмыльнулся, а Джон Харбор шутливо стиснул Джеффри плечо и крикнул: „Ну и ну! Мы, кажется, встали сегодня с левой ноги!“
Бонни сказал Стелле, что хочет, чтоб она не только дублировала Майкла, но взялась еще и за Чинь-Чинь.
— Что с этим сопряжено? — спросила она.
Ей придется, он объяснил, стоя в кулисах, направлять луч фонарика на особым образом наклоненное зеркало, и оно будет посылать пляшущий отсвет на задник, изображающий страну Никогданию. И одновременно надо звонить в колокольчик. Стеллу, она сказала, смущали технические сложности.
— Это просто, как апельсин, — уговаривал Бонни. — Была же ты скаутом!
— Делать мне нечего, — отрубила она.
— Ну, это как посылать световой сигнал с горки.
— Я питаю отвращение к мигающим огням, — сказала она. — По-моему, я вам уже говорила.
Она искала сочувствия у Фредди Рейналда, но тот слушал вполуха.
— Было кое-что в моем прошлом, — сказала она, — из-за чего мне трудно смотреть на ночники так — одна вещь, не могу вдаваться в подробности. В общем, это самый настоящий кошмар.
— Ты же девочка сообразительная, — сказал он. — Мгновенно сориентируешься, — и завел канитель про то, как он сам и П.Л.О'Хара ездили на мотоцикле в Хоуорт, осматривать дом сестер Бронте. Насколько она могла судить, к ее личным трудностям это отношения не имело. На вересковой пустоши О'Харе удалось вызвать дух Хитклифа[17], и загробным вихрем мотоцикл сбило с пути, а их обоих свалило в кювет.
Джеффри, выследив, как Стелла мается в реквизитной, вообразил, что она убита своей участью дублерши.
— В этой сомнительной профессии, — он ей сообщил, — важно для начала зацепиться. И не спешить. Тише едешь — дальше будешь.
— Чья бы корова мычала! — припечатала его Стелла. — Я, что ли, вечно дуюсь на тех, кто лучше меня, и как полоумная кидаюсь с лестницы?
В общем, ей было совершенно плевать, какую играть роль. Раз ей нельзя быть Питером, она готова, если только разберется в технических сложностях, быть всего лишь отражением, тенью.
Вечером, в гримерке, которую делила с Бэбз Осборн и Дон Алленби, она, тем не менее, извинилась, что мешается у них под ногами.
— Господи! — крикнула Бэбз. — Да у тебя точно такое же право тут находиться, как у нас.
— Больше даже, — сказала Дон, которая, будучи всего лишь служанкой у Клеопатры, понимала прекрасно, что, если б не возраст и былые заслуги, ее бы преспокойно вытурили на верхотуру к статистам.
Стелла надеялась, что Бэбз упомянет о ее скромности в „Устричном баре“ в присутствии Мередита.
„Никакого понимания собственных данных, — скажет она, например. — Редкое достоинство в столь юном создании“. И Мередит, может быть, ответит: „О, как вы это верно заметили. Просто удивительное смирение, ни малейшего чванства“. А потом, когда закроется бар, он побредет на Браунлоу-хилл к „Коммерческому отелю“ под ручку с Бонни и будет думать о ней, какая она необыкновенная, будет размышлять о ее удивительной скромности.
