В бригаду подобрались ребята, умевшие плотничать. Стучали топоры, повизгивали пилы, пахло свежей, смолистой щепой. Я тем временем хлопотал около костра. Присыпанные горячим пеплом, зрели у меня бурачки. Вскоре второй — "летный" — завтрак был готов, и плотники, воткнув топоры в бревна, набросились на печеную свеклу. Четыре маленьких корешка я завернул в газетку и припрятал.
На обед не пошел. Мою порцию борща плотники могут разделить, а второе пусть принесут в котелке сюда.
Курсанты ушли, а я приблизился к самолетной стоянке. Скрываясь за хвостом крайнего И-16, вел наблюдение. Механики и мотористки складывали в сумки инструмент. Вот объявили обеденный перерыв. Девушки построились парами, старшая повела их детсадовскую колонну по дороге в городок. Когда колонна поравнялась с крайним самолетом, я возник из-за укрытия, как лихой джигит, выхватил из строя Женю Селиванову. Ее подружки завистливо-весело взвизгнули. Старшая намеренно отвернулась.
До караулки мы прошли быстрым шагом, я прикрывал Женю от посторонних взглядов своими плечами.
— После обеда мне не надо сюда возвращаться, — сказала Женя, прерывисто дыша, когда мы вскочили в караулку" — Старшая доложит, что я в санчасть пошла.
— А у меня тут тоже свои ребята собрались. До вечера мы с тобой свободны.
Все было продумано с обеих сторон.
В час обеденного перерыва опустел аэродром, лишь дежурный по стоянке одиноко бродил около самолетов.
Мы с Женей сделали еще один стремительный бросок — в сторону большой дороги. Проезжавшая полуторка, медлительная и облезлая, как старая черепаха, подобрала нас.
— Куда мы? — спросила Женя.
Я взмахнул рукой в направлении величественных гор.
— Знаю одно место. Мы с ребятами там уже бывали.
В предгорьях зеленела молодая трава, усеянная полевыми цветами, как звездами. Летом трава выгорает под немилосердным азиатским солнцем, а ранней осенью буйно идет в рост. Большой колхозный сад был окружен живой изгородью — кустарником. Я нашел знакомую щель в этой изгороди, сам пролез и протащил за руку свою спутницу. В саду — тишина и безлюдье.
— Вот где красота! — тихонько воскликнула она.
— Красота-то красота… — Я поднял голову, оглядывая кроны деревьев. — Но все яблоки уже сняты. А хотелось угостить тебя.
— Ничего. Спасибо.
— Придется довольствоваться вот этим изделием товарища Зосимова. — Я развернул газету. Очистил свеклу своим перочинным ножиком и пододвинул Жене: — Будешь есть?
— С удовольствием.
Запеченная до коричневой корочки, свекла показалась Жене очень вкусной. Я лежал на спине, положив одну руку под голову, а другую откинув на сторону. Вдруг я заметил яблочко. Висело одно на самой верхушке.
Женя посмотрела, куда я показывал, но ничего не видела. Щурилась она близоруко.
— Сейчас я его достану!
— Не стоит, сорвешься.
Но я уже повис, уцепившись руками за ветку. Подтянулся, забросил тело на ветку, как на турник. Быстро взобрался на верхушку дерева. Такой обезьяньей ловкости, возможно, трудно было ожидать от моей не очень спортивной фигуры. Дотянулся до яблока, потом спрыгнул на землю.
— Смотри, какое красивое. Специально для тебя выросло. — Я протянул ей большое краснощекое яблоко. — Апорт!
— Пополам, — сказала Женя.
— Нет, ты одна, — возразил я.
— Почему?
— Ты сегодня именинница.
— Тем более: я должна угощать своих гостей.
— Разреши тебя поздравить, Женечка.
— Ну поздравь…
Я обнял ее и поцеловал. Потом мы лежали на мягкой траве. Я откинул руку, и девушка положила на нее голову. Мои попытки, вызванные ее близостью и скорее всего бессознательные, она решительно парировала.
— Не надо. Ты думаешь, если я курю, так со мной можно и все остальное? Не думай.
Женя стала рассказывать мне о своей семье и родном доме, о том, как она почти сбежала от родителей, стремясь на фронт и только на фронт, а попала вот сюда. Папа где-то воюет, а мама с младшей сестренкой в эвакуации, им теперь очень трудно.
— А где твои? У тебя есть братья и сестры? — спросила она.
— Есть сестра. Тоже младшая.
— Что же ты не расскажешь мне ничего о ней?
— Не могу, Женя: мои остались на оккупированной территории.
Тихие, грустные, стояли в саду деревья, лишенные плодов. На траве вытянулись длинные предвечерние тени. За кустарником-оградой чуть слышно журчал арык, его песня была монотонной и бесконечной.
— Вечереет, — сказала Женя. — Пойдем, пока нас не поймали тут.
Мне уходить не хотелось.
— Яблоки ведь сняты. Можем с тобой жить здесь неделю, и никто нас не потревожит.
— В эскадрилье хватятся.
— Там — да.
Мы поднялись и бросились друг другу в объятия. Я чувствовал на плече ее горячее дыхание и боялся пошевелиться.
— Спасибо тебе, — прошептала Женя.
— За что?
— Ты устроил мне именины лучше, чем смогла бы мама… — Женя вдруг расплакалась.
Всхлипывая, она вся вздрагивала, я крепче прижимал ее к груди, не зная, чем утешить.
XV
Не очень верилось курсантам, что месяц спустя возобновятся полеты, но случилось именно так. Быстро долетали оставшиеся маршрутные задания; теперь "уточки" ходили на положенной высоте, на землю едва доносился шум их несильных моторов.
А в один прекрасный день раскатился по аэродрому рев истребителей. Прежде чем взлетать на "ишаке", полагалось курсанту поучиться управлять машиной на земле, для чего надо было выполнить около шестидесяти рулежек. "Ишак" вертлявый и норовистый — не просто с ним сладить. Тренировались на старом, отработавшем свой ресурс самолете. На крыльях у него ободрана перкаль — чтобы не мог взлететь, а только бегал по земле. Мчалась эта изуродованная машина на полных газах, подняв хвост, вдруг начинала рыскать из стороны в сторону, глядишь — завертелась подранком, чертя крылом по земле, вздымая тучу пыли.
Формулу, выведенную Горячеватым, стали повторять другие инструкторы и курсанты: "Упустили направление на пятнадцать градусов — ваше присутствие в кабине не обязательно".
Разворачивались и падали на рулежке не все. Булгаков, пришпорив "ишака", выдерживал направление, как по струнке, Зосимов — тоже.
За плохую рулежку инструкторы не ругали, лишь посмеивались, когда очередной курсант закручивал вираж в пыли. Горячеватый наблюдал этот, по его выражению, "цирк" через темные светофильтровые очки, и нельзя было понять, улыбается он или гримасничает презрительно.
Когда же начались полеты, курсантам довелось узнать крутой нрав Ивана Горячеватого и почувствовать его методику на собственной шкуре. Летали теперь не по маршруту и не на промежуточной машине, а на учебно-тренировочном истребителе — тут уж извольте дать настоящую технику пилотирования. На первых порах курсанты делали множество ошибок, таких, которые Горячеватый считал просто детскими и которые выводили его из себя. Трудно удержаться от крика и ругани, если каждый курсант преподносит одну и ту же ошибку. Летавшего по очереди последним Розинского инструктор готов был схватить за шиворот и выбросить из кабины, как желторотого птенца из гнезда.
Во время заправки самолета Горячеватый собрал группу и при всех дико орал на Костю:
— На взлете чуть меня не убил, по кругу хотел завезти у Кытай, на посадке чуть не убил!.. Медведя легче научить. В дальнейшем будешь так летать — отчислю! Клянусь, отчислю!..
Самая страшная угроза. Отчислить летающего в пехоту — все равно что жизни лишить человека, и в правах инструктора это сделать. Инструктор — бог. Так и говорят курсанты на аэродроме: "Вон пошел бог нашей летной группы".
После заправки в самолет сел молчаливый Белага. Он так редко разговаривал, что можно было заподозрить в нем иностранца, не знающего русский язык.
Усаживаясь в переднюю, инструкторскую, кабину, Горячеватый окликнул:
— Кто собрался лететь?
— Курсант Белага… — тихо прозвучал голос, который едва можно было расслышать даже при выключенном моторе.
— Громче!
— Курсант Белага.
— Громче, твою душу так!!!
— Курсант Белага!
— Ах, Белага. А я думаю: какой дуб там сидит? — Горячеватый покачал большой головой, обтянутой кожаным шлемом, и дал знак запускать мотор.
Самолет с крупным номером "5" на борту выруливал на старт.
— Представляю, с каким настроением уйдет в воздух Олег Белага, — заметил про себя Зосимов.
— И как у него после такой зарядки будет получаться, — поддакнул Булгаков.
Друзья стояли рядом, курили одну закрутку на двоих, Как всегда.
Тем временем "пятерка" подруливала к линии старта. Широкий бочкообразный нос самолета скрывал от курсанта, сидевшего в задней кабине, полнеба. По-гусиному вытягивая шею, Белага старался рассмотреть, где там воткнуты флажки, обозначающие ворота. Один виден, а другой — нет. Белага прибрал газ, и машина остановилась: нарулишь на флажок — инструктор голову за это оторвет.
