— Давайте повнимательней: слева по курсу аэродром. — Голос штурмана отвлек меня от воспоминаний.
"Перестань трястись!" — мысленно прикрикнул я на него.
Лихо развернул я самолет, заходя на посадку, — по-истребительски! Прибрал газок. Белое посадочное "Т" почему-то оказалось очень близко. Тут только я сообразил, что безбожно промазываю.
Нажал правую педаль, ручку наклонил влево, пытаясь скольжением на крыло потерять излишнюю высоту. Эффект мало ощутимый. Дал газ, уходя на второй круг для нового расчета.
Штурман не проронил ни слова, но надо было понимать, чего стоило ему это молчание. Старик, наверное, проклял тот час, когда ему стукнуло в голову лететь с курсантом. Вопрос жизни и смерти теперь полностью зависел от курсанта. Штурман очень любезно сказал:
— Спокойно, спокойно… Все у вас хорошо.
Со второго захода я сел. Прилично сел, но не так, как хотелось бы и как получалось у меня в самостоятельных полетах.
Зарулили, вылезли из кабин.
— Товарищ капитан, разрешите получить замечания.
Что ж, замечания… — Штурман бросил на крыло свой парашют, звякнув лямками. Нижняя отвисшая губа у него дрожала. — По маршруту прошли нормально, а на посадке… Идите к своему инструктору, он вам сделает замечания по посадке.
Горячеватый сам уже шел к самолету. Помахивал ремешком планшета, словно собираясь выстегать провинившегося. Иногда Горячеватому хотелось быть вежливым. Однако содержание разговора с переходом на "вы" не изменилось.
— Зосимов! — окликнул инструктор, надвигаясь на меня своей огромной косолапой фигурой.
— Я вас слушаю, товарищ младший лейтенант, — вытянулся я.
— Ну вас на фиг, с вашим заходом, расчетом и посадкой!
XI
С восторгом описывая бреющий полет в своем дневнике, Зосимов не знал, чем это пахнет. На бреющий особенно тянуло молодых инструкторов. Не лишали себя этого запретно-сладкого удовольствия однокашники Дубровского, как, впрочем, и он сам. Но то, с чем легко справлялся опытный пилот вроде Горячеватого, не всегда было по плечу молодому инструктору — вчерашнему курсанту.
И случилась беда. Шла бреющим полетом, не поднимаясь выше пяти метров, "семерка" — машина с бортовым номером "7". Инструктор скользил взглядом по бешено летящей земле справа, курсанту приказал смотреть влево: на случай какого неожиданного препятствия — один не заметит, так увидит другой. Но оба проглядели. Оба вдруг услышали треск, как будто по самолету ударили обухом, земля вздыбилась, оказалась почему-то сверху, накрывая пилотов темной пеленой.
Очнувшись, инструктор выплевывал влажный, соленый от крови песок, силился припомнить, что произошло, и не мог. Курсант пришел в сознание только в госпитале. Он был весь искалечен: стал бы ходить по земле — и то хорошо, о полетах думать нечего.
Выезжала на место аварии комиссия во главе с Акназовым. Чабаны рассказали о том, как самолет стукнулся о шелковицу, — они видели это собственными глазами.
— А часто летают вот так над самой землей? — спросил Акназов. Его ладонь заскользила поверх травы.
— Очен шасто, очен шасто!.. — быстро заговорил чабан-казах, тряся белой метелкой бороды. — Разные летают. Седьмой номер каждый день летал. — Старик указал кнутовищем на обломки самолета: — Етот.
В эскадрилье повели дознание. Капитан Акназов и его заместитель вызывали на беседу инструкторов и курсантов, пытались выяснить, кто еще летал бреющим. Все отнекивались. Полеты временно прекратили. Летающую очередь через день гоняли в наряд.
Однажды в казарму зашел младший лейтенант Горячеватый. Поманил пальцем Зосимова и Булгакова, отвел их в сторонку.
— Значит, запродали своего инструктора? — прошипел Горячеватый, сверля острым взглядом поочередно каждого.
Курсанты очумело смотрели на него.
— Кто же донес на меня, хотелось бы узнать? — продолжал он свирепо. — Вы, Зосимов, или вы, Булгаков?
— Я ни слова никому не сказал, — пожал плечами Вадим, начиная понимать, что речь идет о бреющих полетах.
— Я тоже. Меня даже не вызывали, — сказал Булгаков.
— Не знаю, кто донес, но инструктору вашему теперь — во!.. — Горячеватый скрестил растопыренные пальцы рук, образовал перед своим лицом решетку.
— Мы не говорили, честное слово! — воскликнул Вадим.
— И не скажем! — страстно добавил Булгаков.
Горячеватый криво усмехнулся.
— Ладно. Может, вы и не говорили. За Розинским присмотрите, а то он, по-моему, готов доложить.
Погрозив пальцем, как детям, инструктор ушел.
— На бога хотел взять, — сказал Валька. — Дрожит товарищ Горячеватый.
От разговора с инструктором остался неприятный осадок. Горячеватый требовал от них того, на что они решились сами. Попытка проверить их преданность лишь оттолкнула курсантов. Оба это понимали, и оба воздержались от комментариев.
Курсанты молчали. Во всей летающей очереди не нашлось ни одного, кто бы сказал хоть слово о бреющих полетах. Дознание, проведенное командованием эксадрильи, формально никаких результатов не дало.
Прилетел начальник школы. Курсантов и инструкторов собрали в столовой; собрали всех — кто летает и кто "грызет теорию", пришли и уселись на краю передней скамейки Чипиленко и Сико.
Ожидали, что начальник школы произнесет нравоучительную речь и кое-кого накажет для острастки.
Невысокий, грудастый полковник с двумя орденами Красного Знамени, полученными на Халхин-Голе вошел в зал.
— Встать! Смирно! — скомандовал капитан Акназов.
Разогнался было к начальнику докладывать, но тот небрежно махнул рукой.
— Вольно.
Пока полковник шел по узкому проходу, курсанты стояли не шевелясь.
По команде Акназова сели. Залегла тишина.
— Товарищи, в вашей эскадрилье произошла тяжелая авария, накладывающая пятно на всю школу, — начал полковник без особых предисловий. — Авария допущена в результате вопиющего нарушения летной дисциплины. Бреющие полеты по маршруту строжайше запрещены. Этим пренебрегли! Стали летать! — Голос начальника школы звучал все громче, интонации возмущения и гнева с каждым словом крепчали. — Причем летали неумело, неграмотно, и, разумеется, окончилось это печально: нашли в степи единственное дерево и врезались. Результат: курсант, получив тяжелые травмы, больше не годен к летной учебе, инструктор предан суду военного трибунала.
Полковник наискось рубанул ладонью воздух: с этим, дескать, все.
— Как установлено, бреющим летала не одна "семерка", — продолжал он. — И другие пробовали. Это глубоко скрывается, в эскадрилье укоренились ложные понятия, отдающие душком круговой поруки. Инструкторы и курсанты должны были чистосердечно признать прошлые ошибки, обо всем доложить честно и открыто. — Весь зал замер в напряжении. — Раз этого нет, решение будет такое: всю очередь на месяц отстраняю от полетов.
Лица вытянулись, глаза округлились: чего-чего, но такого не ждали.
— Командир эскадрильи! — обратился начальник школы к Акназову.
Капитан щелкнул каблуками.
— Полученный вами бензин передать в другую эскадрилью по нашему указанию.
— Есть!
Вот и отлетались… Бензин отобрали, а через месяц еще неизвестно, как оно все сложится — вернут или нет. И это в то время, когда осталось выполнить по три-четыре маршрута, чтобы закончить программу на УТ-2, когда всем уже снился быстрокрылый истребитель.
Начальник школы в тот же день улетел. Гул мотора его истребителя потревожил здешний аэродром в последний раз. Надолго воцарилась тоскливая, застойная тишина.
XII
— Вы не дюже, Розинский, не дюже… А то я вашу летну карьеру окончательно покалечу.
Старшину, видимо, сильно задели Костины слова. Костя сказал, что они, курсанты, все-таки относятся к летному составу, рано или поздно окончат школу, их пошлют на фронт, у них впереди крылатая, красивая жизнь. А что ожидает, например, некоторых блюстителей порядка, которые сейчас командуют курсантами? Ничего хорошего. Наряды, уборка казармы, грязное белье — вот их удел навсегда.
Разглагольствуя так, Костя держал двумя пальцами крохотный окурок, часто сплевывал набок.
Сико это запомнил. Отныне он зорко следил глазами беркута за каждым Костиным шагом, при этом побитое оспой лицо Сико мертвенно бледнело. Мелких нарушений за Костей водилось множество: то по подъему вскочить опоздает, то в столовую пойдет вне строя, то ворот гимнастерки расстегнет до половины груди. Встретит его старшина во дворе, спросит: "Вы что делаете, товарищ курсант?" А Костя ответит напрямик: "Ничего". Любой первогодок знает, что так отвечать нельзя, надо выдумать какое-нибудь занятие. По убеждениям старшины рядовой не может оставаться без дела ни на минуту. "Ага, ничего… — говорил Сико. — Ходите за мною, я вам найду работу".
