На мгновение воцарилась абсолютная тишина.
Потом потекли слезы из глаз Михаэлы, потом — из глаз Габриэлы.
Потом весь класс взорвался безудержным смехом.
Потом Сара села за свою парту.
Потом мадам Рафаэль, ошеломленная, застигнутая врасплох, наконец поняла, что Сарин поступок был заранее согласованным эпизодом тщательно подготовленного студенческого фарса, цель которого — лучшее понимание изучаемого предмета (то есть трактовка художественного произведения не должна ограничиваться лишь традиционно теоретическим подходом; необходимо и современное прочтение: средствами практики, действия, хеппенинга!), и, не видя слез своих любимиц (лицом они были обращены к классу, стало быть, спиной к ней), запрокинула голову и в радостном единодушии со всеми разразилась смехом.
Михаэла и Габриэла, услышав за спиной смех своей обожаемой преподавательницы, почувствовали себя преданными. Слезы теперь текли у них из глаз, как из водопроводного крана. Чувство унижения их так мучило, что они корчились, точно от желудочных спазм.
Корчи любимых учениц мадам Рафаэль восприняла как своего рода танец, и некая сила, более мощная, чем преподавательское достоинство, в эту минуту подбросила ее со стула. Она смеялась до слез, раскидывала руки, и ее тело дергалось так, что голова на шее двигалась взад и вперед подобно колокольчику, которым ризничий, держа в руке перевернутым, рьяно названивает. Она подошла к корчившимся девушкам и взяла Михаэлу за руку. Теперь они все три стояли перед партами, извивались и обливались слезами. Мадам Рафаэль сделала на месте два шага, потом выбросила левую ногу в одну сторону, правую ногу — в другую, а плачущие девушки стали робко ей подражать. Слезы текли у них вдоль картонных носов, а они извивались и подпрыгивали на месте. Мадам преподавательница теперь взяла за руку и Габриэлу, и таким образом они втроем создали перед партами круг: держась за руки, делали шаги на месте и в сторону и кружились по паркету классного зала. Они выбрасывали то одну ногу, то другую, и гримасы плача на их лицах неприметно превращались в смех.
Три женщины танцевали и смеялись, картонные носы качались, а класс молчал и взирал на это в тихом ужасе. Но танцующие женщины в эти минуты уже никого не замечали, они были сосредоточены только на себе и на своем наслаждении.
Вдруг мадам Рафаэль топнула ногой сильнее, вознеслась на несколько сантиметров над полом класса и при следующем шаге уже не коснулась земли. Она потянула за собой обеих девушек, и вскоре они втроем кружились над паркетом и постепенно по спирали поднимались вверх. И вот волосами они уже касались потолка, который стал медленно расступаться. Сквозь это отверстие они поднимались все выше, картонные носы совсем скрылись, из отверстия торчали лишь три пары туфель, наконец исчезли и они, и до слуха ошеломленных студентов с высоты донесся сияющий и удаляющийся смех трех архангелов.
Моя встреча с Р. в чужой квартире оказалась для меня решающей. Тогда я окончательно понял, что превратился в разносчика несчастий и больше не смею жить среди тех, кого люблю, если не хочу навредить им; что мне ничего не остается, как покинуть свою страну.
Но эту последнюю встречу с Р. я вспоминаю еще и по другому поводу. Я всегда любил ее самым невинным, самым нечувственным образом, какой только возможен. Ее тело было как бы совершенно скрыто за ее блестящим умом, за сдержанностью ее поведения и элегантной манерой одеваться. Эта девушка не предоставила мне ни малейшей щелочки, сквозь которую я мог бы увидеть проблеск ее обнаженности. И вдруг страх разъял ее, как нож мясника. Мне казалось, что она открыта передо мной, будто располовиненная туша телки, висевшей на крюку в лавке. Мы сидели рядом на тахте в чужой, занятой на время квартире, из туалета доносился звук льющейся воды, наполнявшей только что опорожненный бачок, а на меня вдруг нашло яростное желание овладеть ею. Точнее сказать, яростное желание изнасиловать ее. Броситься на нее и взять ее в едином объятии со всеми ее неодолимо возбуждающими противоречиями, с ее изысканным платьем и бунтующими кишками, с ее умом и страхом, с ее гордостью и ее бедой. Мне сдавалось, что в этих противоречиях таится ее сущность, это сокровище, этот слиток золота, этот бриллиант, сокрытый в ее глубинах. Я хотел прыгнуть на нее и вырвать его для себя. Я хотел поглотить ее всю целиком: с ее дерьмом и неизъяснимой душой.
Но на меня были устремлены два тревожных глаза (тревожные глаза на умном лице), и чем тревожнее были эти глаза, тем сильнее — и одновременно абсурднее, глупее, скандальнее, непонятнее и неосуществимее — было мое желание изнасиловать ее.
Когда в тот день я вышел из чужой квартиры на пустынную улицу пражского предместья (Р. еще оставалась там, боясь выйти со мной, чтобы никто не увидел нас вместе), я не думал ни о чем другом, кроме как об этом непомерном желании изнасиловать свою симпатичную приятельницу. Это желание так и осталось внутри меня плененным, точно птица в мешке, которая время от времени пробуждается и хлопает крыльями.
Возможно, это безумное желание изнасиловать Р. было не чем иным, как отчаянным стремлением уцепиться за что-то в падении. Ибо с той поры, как меня исключили из коло, я непрестанно падаю, падаю по сей день, и в тот раз меня лишь снова подтолкнули, чтобы я падал еще дальше, еще глубже, все дальше от моей страны в пустое пространство мира, в котором раздается чудовищный смех ангелов, покрывающий своим гулом все мои слова.
Я знаю, где-то есть Сара, еврейская девушка Сара, моя сестра Сара, но где мне найти ее?
Пассажи курсивом и в кавычках представляют собой цитаты из следующих книг: Анни Леклер «Слово женщины», 1976 (Annie Leclerc, La parole de femme, 1976), Поль Элюар «Лик мира», 1951 (Paul Eluard, Le visage de la paix, 1951), Эжен Ионеско «Носорог», 1959 (Eugen Ionesco, Rhinoceros, 1959).
Четвертая часть
Утраченные письма
По моим подсчетам, обряд крещения ежесекундно в мире проходят два или три новых вымышленных персонажа. Оттого-то я всегда теряюсь, когда и мне случается присоединяться к этому сонму Иоаннов Крестителей. Но что поделаешь? Я же должен как-то называть своих персонажей. А чтобы на сей раз было ясно, что моя героиня принадлежит мне и никому другому (я привязан к ней больше, чем ко всем остальным), я даю ей имя, которое еще ни одна женщина никогда не носила: Тамина. Она видится мне красивой, высокой, ей лет тридцать, и родом она из Праги.
Я представляю себе, как она идет по улице провинциального города на западе Европы. Да, вы верно подметили: имя далекой Праги я называю, тогда как город, в котором происходит действие, остается неизвестным. И пусть это против всех правил перспективы, но вам придется с этим смириться.
Тамина работает официанткой в маленьком кафе, принадлежащем одной супружеской паре. Их доход так мал, что супругу пришлось поступить на другую работу, а освободившееся место доверить ей. Разница между скудным жалованьем хозяина на его новом рабочем месте и еще более скудным жалованьем, что они платят Тамине, составляет их маленькую прибыль.
Тамина разносит кофе и кальвадос посетителям (их мало, кафе постоянно полупустое), а затем снова становится за барную стойку. На табурете у бара обычно сидит кто-то, кому хочется поговорить с ней. Ее все любят. Ибо Тамина умеет слушать, о чем рассказывают ей люди.
Но в самом ли деле она их слушает? Или просто внимательно и молчаливо смотрит на них? Этого я не знаю, да и так ли это важно? Главное, она не прерывает их. Вы же знаете, как бывает, когда двое беседуют. Один говорит, а другой перебивает его: «Ну точно, как у меня, я…» и начинает рассказывать о себе, пока первому уже, в свою очередь, не удается вставить: «Ну точно, как у меня, я…» Эта фраза «Ну точно, как у меня, я…» может казаться согласным эхом, продолжением мысли собеседника, но это вовсе не так: на самом деле это грубый бунт против грубого насилия, стремление высвободить из рабства собственное ухо и силой завладеть ухом противника. Ибо вся жизнь человека среди людей не что иное, как битва за чужое ухо. И весь секрет популярности Тамины заключается в том, что она не стремится рассказывать о себе. Она без сопротивления принимает захватчиков своего уха и никогда не говорит: «Ну точно, как у меня, я…»
Биби на десять лет моложе Тамины. Вот уж без малого год, как она изо дня в день рассказывает о себе. А недавно объявила Тамине (собственно, с этого все и началось), что они с мужем собираются летом посетить Прагу.
В эту минуту Тамина словно пробуждается от многолетнего сна. Биби продолжает говорить, а Тамина (против обыкновения) прерывает ее: — Биби, если вы поедете в Прагу, не смогли бы вы зайти к моему отцу и взять один пустячок для меня? Ничего крупного! Всего лишь небольшой пакет, он легко поместится в вашем чемодане!
