Когда она вот так сидела, с ногами, на ступеньке, изгибы ее спины и ног еще больше показывали, какое это крепко сработанное тело. Хотелось глядеть на него, на Галины бедра и ноги, но Мухин стеснялся глядеть и отводил глаза.
— Вы очень интересно рассказываете, — сказал Мухин.
Почему-то они опять перешли на «вы», но не заметили этого.
Она повернулась, посмотрела широко на Мухина. Глаза были дымчатые. Он только сейчас это заметил.
— Ой, да ну, что вы, неужели вам интересно со мной? — она еще ближе пододвинула к нему лицо, расширив глаза.
Забавно это получалось у нее, как в кино. «Ей бы актрисой быть, — подумал Мухин. — Жанной Прохоренко. Да она, пожалуй, натуральнее... Смешная!»
— Интересно, — подтвердил Мухин.
И вдруг взял ее за локоть. Она засмеялась и вскочила.
— А знаете, мне все равно сейчас корову доить. Давайте я вам налью молока...
— Вы и доить умеете?
— Где ваш бидон?.. Ага! Я умею все, что надо в колхозе. — Она весело вышла.
Мухин сказал ей вслед, когда она выходила:
— Ты универсальна, моя бэби, — насмешкой он старался скрыть какое-то непонятное чувство. — Ты просто чудо! Я убит.
И поплелся к сараю, где девушка доила корову…
Потом он шел домой, с тяжелым бидоном в руке, в бидоне шепталась пышная пена, парное молоко булькало. Он шел не спеша, кружным путем, огородами.
Вечер какой теплый и душистый! Вечер напоен медным звоном цикад. Что это цикады сегодня громкие необыкновенно? Оскар слушал не их, а себя: он ощутил в себе тишину, покой. Какую-то умиротворенность и легкость, как бывает на душе и в теле после долгого купанья. Хорошо бы это чувство сохранить в себе на всю жизнь!
Сохранить, а как? Грибы вот консервируют, и ягоды тоже, даже их сок и аромат сохраняется, а этот чудесный вечер — со всеми этими запахами, цветами, таинствами — разве его засунешь для сохранности в бак или в трехлитровую банку? Счастье не засолишь. Не замаринуешь свой час блаженства, своей тихой радости, своего покоя.
«А то бы... Эх, а если бы это было возможно!.. — размышлял с полной серьезностью Мухин. — Вот, скажем, в мире слякотная поздняя осень, на душе — сквозняк, брр... или зима, холодно... — а ты взял, вскрыл баночку июня и хвойного леса, сунул нос в бачок летнего вечера... Как хорошо! Почему до сих пор не изобрели такого? Куда смотрят ученые! Занимаются там чем-то, ракеты, комбинаты, ерундой разной. А вот до этого не дотопали. Позор!..»
Он и не заметил, как дошел до самых Глинок. Вот и крыльцо, и его окликает Лариса:
— Оскар, — она опять кличет его по-псиному, с ударением на «о». — Все в порядке? Есть молоко?
Мухин кивает. Сейчас неохота ему отвечать. Вдруг почувствовал, что очень устал от этого похода. Какую-то пустоту в душе, вялость он вдруг ощутил. Странно! А Ларисин голос кажется слишком резким, словно бы насильственно колотится в уши.
— Заходи, заходи, Оскар! Я тебя сейчас молочным коктейлем напою. Ты ведь хочешь коктейля?
— Нет, спасибо... — (Вспомнился тот коктейль.)
Мухин прошел к себе.
Ночью шел дождь. Шумели в окно — оно было раскрыто, — шумели, бушевали березы во дворе, а за ними — все деревья, все леса, весь лесной горизонт. Вдувало бурей дождевой колкий ветер — прямо до подушки, до головы. Оскар метался во сне, просыпался под гулкие обвалы дождя и снова засыпал... Кто-то все снился ему, какая-то огромная, хохочущая, с голыми ногами и квадратной спиной; то она бежала куда-то под грохот волн (море почему-то снилось), то сидела — подбородком в колени — одна на высокой - высокой скале. Одна над морем. И глядела на облако, но облако становилось серой собакой, которая скакала по бушующим вершинам леса, а та, с голыми ногами, смутная, как валькирия, кричала со скалы вслед собаке: «Оскар! Оскар!..»
Мухин вскакивал, глядел на шум дождя за окном — мирный простецкий шум простого дождя, — падал, успокаиваясь, на постель и снова засыпал.
Встал он поздно. Было солнечно. Весь двор сверкал, переливался осколками росы. Но уже опять набегали тучи.
И снова понемногу дождило.
День обещал быть серым и пасмурным. Мухин такие дни любил... Приятно в такую погоду бродить по лесу. От ходьбы жарко. Ветер — в лицо и волосы треплет. Брызнет ни с того ни с сего дождиком — хорошо! Солнце глянет. И тогда солнечными, пыльно-желтыми полосами весь лес разлинован, и под ногами вспыхивает оранжевый ковер хвои и шишек.
Вдалеке, за деревьями, на опушке копошатся какие-то фигурки. Странно, что они делают? Заняты они чем-то странным.
С какими-то палками, трубками, треногами-раскоряками выше их ростом. Как будто каждая из фигурок таскает на себе большого паука. Двухэтажные люди. Какие-то человеко-пауки. «Тьфу ты! — подивился Мухин. — Не пойму что-то».
Ветер раскидывает по лесу их голоса — даже до Оскара доносится.
— Левей, Рита, левее!..
— Так? Витёк, так?
— Левей, Рита, левей! .
— Так?
— Теперь так!
Мухин подошел, пригляделся.
Парень устанавливает теодолит. Другой прильнул к трубе прибора. Он деловито машет кому-то рукой.
Мухин идет по темному, пасмурному лесу, в таинственной сумеречи, под монотонный накрап дождя и шелестение...
Лес кишит незримой «муравьиной» работой и голосами. Лес живет таинственной жизнью. Так чудится Мухину.
Лес полон какими-то деятельными гномиками с линейками, рейками, трубками, теодолитами... То они вдруг появляются рядом и около, то, как по мановению, исчезают...
— Серега, не трогай, не вытягивай! Это ж не наша вешка!
— Ну да! Забыл? Сам вбивал.
— Стой, куда! Куда планку-то потащила!
— А метки, наши метки? Где наши-то колышки?
— Понаехало тут два вуза и сто техникумов! Теперь разберись, где кто метил. Где мы, где они...
— Ну, уж «сто». Скажешь тоже.
— Серега, а ты ихние выдергивай, ставь свои! — веселый девчоночий голос явно поддразнивал какого-то Серегу. — Давай, давай, чего робеешь! Они, небось, не робеют.
«Да это ж студенты Галкиного «стройтеха», — догадался Оскар. — Наверно, и Галка здесь».
Он вспомнил, как она смешно растаращивает глаза и придвигает свое лицо к нему, как будто хочет рассказать что-то страшное. И рассказывает: «Мы белим, а она обратно отваливается». Ах ты, Галка!
— Эй, где наши колышки?! — снова швырнул ветер целую горсть голосов.
«Того гляди и Галка встретится, — думалось Мухину. — Она здесь, в этом лесу».
В лесу потемнело. Забарабанили по листве большие капли. Оскар поскорей свернул в ельник, укрылся под кряжистой старой елкой. Внизу, у самого ствола, было сухо и пыльновато, хоть костер разжигай, и копошились муравьи. Но дождь стал проникать и сюда, и Оскар зашагал от елки к елке, выбирая навес погуще.
Около низинки стеной стояла шеренга старых елей, их острые вершины разной высоты напоминали храм Василия Блаженного. Древний лес. Храмовые ели!.. Мухин подошел ближе, раздвинул ветви ближней к нему елки — и аж присвистнул от неожиданности. Множество глаз блеснуло на него.
Ребята сидели прямо на мху, на куртках, на своих рабочих чемоданчиках. Они хохотали. При виде постороннего — все замолчали. А одна девчонка, уставясь на Мухина, громко фыркнула.
— Кончай, ша, — сказал парень.
Две-три девчонки зашептались,
— Гей, славяне, — сказал Мухин. — Здорово! Неплохо устроились.
Он видел, что все они моложе его, и не робел.
— Над нами не каплет, — сказал парень под дружный хохот. Самые простые слова почему-то вызывали у этих ребят громкий, продолжительный хохот. — Присаживайся!
— Присаживайтесь. Вот сюда, — одна из девушек подвинулась.
Оскар сел между толстой девушкой с косичками и каким-то парнишкой. В этой компании он сразу почувствовал себя своим.
— Эй, Женька! — крикнули ребята кому-то в темноту леса. — Где ты там? Давай свою гитару.
— Же-еня-а! Ждем! — подхватили девушки.
Из-за стволов появился Женя, долговязый паренек, остроглазый и длинноносый, с ухватками штатного местного комика. В руках он держал брезентовый мешок.
— Ну где ж твоя стукалка? — спросил чей-то тенорок.
— Нет больше стукалки! — ответил Женя, пощелкивая пальцем по какому-то деревянному предмету в мешке. — Надоели гитары, у всех теперь гитары. Все! Сменял!
Ребята разочарованно переглянулись.
— А это что? — Женька с ужимкой вытащил из мешка какой-то круглый инструмент.
— Это арбуз! — не растерялась толстушка с косичками. — С двух сторон срезанный.
— На арбузе только ты играешь, — отпарировал Женька. — Банджо, хлопцы!
— Женька, на «банджу» перешел?
— Ну, валяй, играй!
— Жень, спой «Я потомок Мамая»!
— Женька, давай «Провожала бабуся пирата»!
Женя поставил прямо напротив Мухина два чемодана, один на другой, уселся, потренькал на струнах, прислушался. Настроив банджо, он откинулся, сделал потешную мину и запел. Ребята заржали, хотя ничего смешного в песенке не было. Веселье продолжалось долго. Женька пел разные песни. А под конец затянул «Провожала бабуся пирата». Парни серьезно и мрачно ему подпевали мужественными голосами, иногда всхлипывая и вытирая воображаемую слезу, а девчонки прямо визжали от восторга.
