Когда вышли из машины, Джон показал на противоположную сторону площади.
— Там, где кафе, после взрыва работал штаб по ликвидации последствий взрыва. Там я нашел твою сумочку и удостоверение.
Мария кивнула и взглянула на площадь, заполненную движением и солнцем, так что можно было подумать, что все снова в полном порядке.
— Чудесный вид, — сказала она.
Джон расплатился.
— Это точно, — пробормотал он мрачно, и звучало это так, словно хотел сказать: будь все проклято.
Поднявшись в квартиру, Мария прочитала письмо, присланное из Учреждения: сразу после выписки из больницы ей надлежало немедленно явиться на службу, где будет принято решение о ее новом назначении. Она смотрела на Терезу, занятую приготовлением обеда, на детей, за две недели ее отсутствия выучившихся совершенно новым словам, заимствованным, по-видимому, из официальных сообщений, на Пьера, который вдруг посреди разговора заревел, на Джона, который укрылся за своей газетой, и думала, что все начинается сначала, все, все, все: либо служба в Учреждении, либо жизнь в страхе перед нуждой и совершенно безнадежные поиски выхода, которого не существует, которого никогда не существовало и который без Роланда был ей совершенно не нужен. Да, Джон, пожалуй, прав. Будь оно все проклято.
Было еще темно, когда Мария вышла из дому. В Учреждении ей пришлось долго томиться перед фотоэлементом. Уборщица сказала, что ей следует дожидаться здесь, пока позовут. Мария не могла спокойно стоять на месте. Она пыталась ни о чем не думать, не думать и о том, что ей предстоит выдержать еще один из этих бесконечных допросов, которыми мучили и унижали служащих в Учреждении. За прошедшие две недели ей несколько раз удавалось просто отключаться, она этому научилась. Дело тут было в умении сосредоточиться и правильно дышать. Стоит только сконцентрировать внимание на том, как дышишь, и все мысли тут же покидают голову. Только дыхание становится тяжелее. Когда усиленно размышляешь, как ты дышишь, получается что-то неправильно. Если в этом положении тебя ущипнут за бок, сознание реагирует на боль, и дыхание становится ровным, а через некоторое время, если тебе повезет, голова и тело делаются словно пустые оболочки, прежде чем сознание вновь начинает работать.
Звук гудка, дотоле ей незнакомого, донесся до Марии. Одновременно выключили луч светового барьера. Мария двинулась в сторону кабинета бригадефюрера. За письменным столом сидел незнакомый ей человек. В пяти шагах от него она остановилась.
— Мне нужен бригадефюрер, — сказала она.
— Это я, — ответил мужчина.
— Извините, пожалуйста, меня зовут…
— Я знаю, — прервал он ее. — Что вы себе воображаете. Подойдите ближе.
Он беззастенчиво рассматривал ее.
— Незаметно, что вы были ранены.
— Меня ранило в ногу, — ответила Мария.
— Покажите руки!
Мария вытянула руки вперед.
— У вас есть бумага, подтверждающая ваше пребывание в больнице?
Она вынула из сумочки справку о выписке и копию протокола, составленного полковником.
— Вас допрашивали?
— Прямого допроса не было, — сказала Мария. — Меня попросили дать кое-какие разъяснения. И поскольку все вопросы были связаны с моими наблюдениями до и после террористического акта, я на них ответила. Я составлю об этом донесение.
— Доложите об этом вашему начальнику. В моем подчинении вы не находитесь. Мне поручено проверить, к какого рода службе вы пригодны в дальнейшем. Нам ничего не было известно о характере ваших ранений. Если бы у вас осталась шрамы на лице, на шее или на руках, к дальнейшей службе вы были бы непригодны.
— А куда мне теперь обратиться?
— По коридору вторая дверь налево. — Он поднялся из-за стола, достал с полки дело и что-то записал в него. — Вот. Здесь результат вашего освидетельствования с моим заключением. Вы не имеете права заглядывать в эти записи. Немедленно отправляйтесь к своему непосредственному начальнику.
Мария взяла папку с делом.
— Я хотела спросить…
— Спрашивать запрещено, — прервал ее бригадефюрер. — Ступайте.
На второй двери слева было написано: «Обербригадефюрер», и Мария вспомнила о человеке, с которым шла рыжеволосая женщина, встретившаяся ей тогда в подвале. И хотя это воспоминание пробудило в ней страх, было в нем и что-то успокаивающее. Новый начальник вряд ли станет…
Мария постучалась и вошла.
— Ну что, — громко произнес мужчина, сидящий за письменным столом, — вы довольны?
Это был ее прежний начальник.
— Да, бригадефюрер.
— Обербригадефюрер! Повышение состоялось два дня назад. Что вы хотели сообщить?
Вместо ответа Мария протянула ему папку с делом.
— Моя служебная характеристика. И справка о выписке из больницы.
Обербригадефюрер открыл папку и бегло просмотрел записи в ее деле.
— Вы не заглядывали в ваши бумаги. Похвальная дисциплинированность. У нас есть способ это проверить. Учреждение нельзя обмануть. Дайте взглянуть на вас. Характер ранений?
— В нижней и верхней части бедра.
— Покажите.
— Рана сверху еще забинтована.
— Я хочу взглянуть на повязку.
Мария нерешительно подняла юбку, затем осторожно стала спускать чулок.
— Вам ясно, что вы тоже получили повышение по службе? Я имел право выбрать себе новую сотрудницу. Я выбрал вас.
— Я благодарна вам, господин обербригадефюрер, — с горечью ответила Мария, но он не заметил этого оттенка.
— Очень благодарны, — сказал он.
— Чрезвычайно благодарна. — Мария сняла с себя чулок.
— Подойдите.
Мария подошла ближе.
— Еще ближе. — Обербригадефюрер заставил ее подойти совсем близко, так, что она чувствовала его дыхание. — С каких это пор вы наглухо застегиваетесь?
Мария обливалась потом. «Словно скотина какая-то, — думала она. — А Милли мертва. И Роланд, должно быть, был одним из ее убийц, почему бы и нет. Тяжело об этом думать».
— Снимите, — сказал обербригадефюрер и потянул за пояс юбки. — Я хочу взглянуть, действительно ли вы в целости и сохранности.
«Мальчишку-газетчика повесят, а вот этот будет жить. Что тут поделаешь? Ничего». Без всякого сопротивления она дала стянуть с себя юбку и все, что было под ней. Он обнял Марию.
— Прямо здесь? — спросила она.
— Идемте, — сказал обербригадефюрер. Он схватил ее за руку и, совершенно раздетую, потянул за собой по коридору, ведущему в подвал. Добравшись туда, втолкнул ее в свою комнату.
В последующие недели похолодало, часто шел дождь, однажды выпал даже снег, и к тому времени, когда никто уже не ждал хорошей весенней погоды, за одну ночь вдруг все переменилось и вновь засияло яркими красками. Мария совершала обход улиц, парков и скверов и записывала случаи ущерба, причиненного официальным сообщениям и плакатам. Количество нелегальных листовок стремительно росло, больше всего их было в районе порта и в фабричных кварталах. Иногда ей попадались на глаза рабочие, читавшие эти воззвания, и она быстро отворачивалась, когда замечала, что на нее обратили внимание. В своих длинных протоколах она писала о материальной стороне дела, докладывала о замеченных ею контролерах Учреждения. Других людей она никогда не упоминала. То, что она занималась прежде всего предметами, а не людьми, воспринималось ею как своего рода способ очиститься от всей налипшей грязи. С предметами можно обходиться иначе, чем с людьми, можно зажмурить глаза и повернуться к предметам спиной, чувствуя, что это не имеет никакого значения. А когда она открывала глаза, все снова оказывалось на своих местах. Предметы были погружены в неподвижность и безмолвие. Люди разговаривали, смеялись, двигались. И было безразлично, сколь долго смотришь им вслед, все равно они когда-нибудь да сворачивали за ближайший угол и никогда не возвращались, оставались только улицы, да дома, да пустое небо.
Несколько раз в почтовом ящике она опять обнаруживала «Барачные ведомости», но когда Мария стала чаще расспрашивать всех вокруг о Роланде и говорить, что хочет его видеть, газету подбрасывать перестали. Это была безумная и по отношению к Роланду не совсем честная игра, но Мария была убеждена в том, что это единственный способ сообщить ему о себе. У ИАС повсюду были свои люди, и не важно, удастся ли ей отыскать кого-то из них. Главное, чтобы они ее отыскали.
Время от времени ей приходилось спускаться в подвал Учреждения. Все происходило без слов, в полном молчании, и, когда Мария закрывала глаза, она знала, что этот мужчина ничего не сможет в ней разбудить.
Джон больше не пил, на своей работе он собрал первый домик для лебедей. Если осенью молодняк в нем поселится, ему дадут место постоянного садовника, если нет — уволят со службы. Назначение зависело от лебедей. Это был своего рода ритуал, преувеличенно-торжественный, но Джон воспринимал его совершенно серьезно. Он теперь часто возился с детьми, и Тереза этому радовалась. Она знала, что Джон — если не считать мелких срывов — может продержаться без алкоголя все лето. От случая к случаю он провожал Марию с работы домой. Они шли по Присутственному переулку в северном направлении и доходили до садового склада, где хранились инструменты и материалы, которыми служители городского садоводческого хозяйства могли пользоваться и в личных целях. Обычно они молча брели домой сквозь сумерки или опустившуюся тьму. Оба они думали о Роланде, но говорить о нем не могли, не получалось. Это было похоже и на признание в любви, и на объявление траура, трудно понять. Свет в окнах гас очень поздно.
