— Не платил.
— А теперь что стряслось?
— Не знаю… Но я подумал: вдруг ты мне заплатишь? Крестьянин недоверчиво посмотрел на него. Запустил картофелиной в стену силосного бункера, и она расплющилась всмятку.
— Никто не требует денег за то, чтобы искать овец,— зло сказал он.— Так?
Да, Юн вынужден был признать, что это полная бессмыслица, но все-таки…
— И никто не платит за это, да? –Да.
— Ну так что?
— Значит, не заплатишь.
Пока шли переговоры, Юн в основном смотрел в землю. А теперь бросил взгляд в сторону, на поля.
— Все как всегда,— промямлил он и почувствовал тяжесть во всем теле: видно, действие таблеток еще не кончилось.
— Что ты сказал?
— Все как всегда. В прошлом году и в позапрошлом. И в этом помогу.
Карл тяжело кивнул: вот развел тут философию…
— То-то,— сказал он мрачно.— Значит, договорились?
А что будет на следующий год? Юн вздрогнул. Нравится ли ему делать одно и то же из года в год? Кое-что нравится. А как он в городе приживется? Юн снова вздрогнул, выдернул из жижи сапог и собрался уходить. Но Карл считал нужным еще поговорить, чтобы смягчить впечатление от неприятной беседы.
— Вижу, ты ходил воду снимать? — спросил он, кивнув на камеру.
— Да.
— И было что снимать?
— Все были: мэр, Римстад, журналисты, учителя, вся школа. Из крана текла вода.
— Надеюсь, мэр сморозил какую-нибудь глупость?
— Э-э… что-то не помню.
— Помнишь наверняка. Подумай получше.
Юн сделал вид, что задумался. Но тут распахнулась дверь жилого дома на взгорке, и Маргрете, жена Карла, вышла на крыльцо. Платье на фоне свинцового неба казалось винно-красным. Скрестив на груди руки, она растирала плечи ладонями и ежилась от холода. Ветер слегка раздувал ее волосы.
— О, еда! — проговорил, не оборачиваясь, крестьянин, услышав стук двери.
Юн торопливо выхватил камеру и вскинул ее к плечу. Маргрете заметила это и помахала ему.
— Что ты задумал? — рассердился Карл.
Юн вел съемку и, не отводя глаз от камеры, поднял руку и замахал в ответ.
— Гляди-ка, она тебе тоже машет,— заворчал Карл, мрачно глядя в сторону дома. Жена его вела себя как девчонка на подиуме. Она засмеялась, вскинула руки над головой и закружилась красным огоньком на фоне бесцветного, вылинявшего пейзажа. И вдруг Карл заулыбался.
— Да она еще молодкой,— с жаром заговорил он, показывая на жену пальцем.— Гляди, гляди! Вот дьявол.
— Ну и ну,— поддакнул Юн, чувствуя себя фокусником.
Когда представление закончилось, он предложил вернуться на стадион, допраздновать. Долгий вечер с Элизабет и разговорами о переезде не привлекал его.
— В клубе вечер,— сказал он.
Карл замялся: ему надо бы дела доделать. Старая крестьянская привычка: работать, когда все отдыхают, по вечерам и в выходные, чтобы люди видели, как он из сил выбивается.
Вечер превратился в большой осенний праздник. Юн танцевал с Марит и Элизабет. Ханс же танцевал не с ней, а с женой и Марит, если успевал вклиниться между Юном и Георгом. Пол весь вечер не отходил от Герд; она плакала из-за того, что все кончено и водолазы уезжают. Карл, пока был в состоянии, плясал только с Маргрете и ни словом не обмолвился о мерзкой кукле, мисс Венус, спрятанной на сеновале.
Пили много, но дрались мало. Молодые владельцы лососевой фермы помирились с водолазами. И только в пятом часу утра Юн смог нетвердыми шагами направиться в сторону дома.
И снилось ему потом, что он стоит на стадионе и видит, как из крана течет вода. Все вокруг празднуют, шутят и смеются, а о воде забыли. Она льется и льется без всякой пользы, с шумом, который все нарастает, как гул водопада, и наконец так бьет по ушам, что Юн подбегает к крану и закрывает его — тем движением, каким любой человек приглушает слишком громко говорящее радио, когда хочет сказать нечто важное.
Но Юн — не любой человек. И он тут же получает веское тому доказательство. Ему никто не давал права выступать от имени остальных. И теперь все они вытаращили глаза, прервали разговоры, прекратили жевать и веселиться. Стояли как живой укор и скорбно смотрели на него. Юн оказался в центре всеобщего непроходящего осуждения. Он отнял у них живую горячую кровь, о которой с таким жаром говорил мэр.
Юн стоял, не шевелясь, раздавленный стыдом. Все стоял, стоял. И конца этому не было. Не было.
Юн валялся в своей комнате, дремал, грезил наяву, слушал, как Элизабет напевает на кухне. С тех пор как уехали водолазы, он почти не выходил из дому. Трех дней, проведенных на море с троюродным братом, ему хватило с лихвой. Работу эту он знал и ловить рыбу любил, но — бесконечные сутки, черный как деготь кофе, пустые сети одна за другой, попытка, неудача и снова попытка, доводящий до исступления бесконечный треп в радиорубке… Нет, не надо.
Он сходил на охоту, но гуси уже улетели. Зайцы, конечно, остались, но еще не побелели и прятались высоко в горах. Куропаток он никогда не стрелял — набегаешься, а в них одни кости, только саамам да горожанам развлечение. Правда, пару раз он прогулялся с Нильсом, починил точильный камень, поставил упавшую изгородь.
Внезапно дождь перестал. Осень кончилась. Неестественно зеленый мох покрылся тонким слоем снега. Ночи стали длиннее и быстро заняли собой почти все сутки. Но Юн по-прежнему дремал, сочинял разные истории, углубляясь в боковые линии сюжета, так что от одной жизненной развилки до другой основная история становилась все незаметнее, пока совсем не сходила на нет, словно тропинка на бесконечном болоте.
Потом на кухне громко стукнула крышка от чугунка и Элизабет перестала напевать. «Что-то будет»,— подумал он сквозь дрему. Это затишье перед большими событиями.
На лестнице раздались шаги, скрипнула несмазанная петля, и в комнату вошла Элизабет. Он открыл глаза и уставился на нее, отупевший от сна.
— Я вдруг подумала,— сказала она, садясь на краешек кровати,— как ты узнал про письмо?
За долгие годы жизни с сестрой Юн научился, что, прежде чем отвечать на такие вопросы, надо десять раз подумать.
— Журналистка сказала.
— Нет, откуда ты узнал, что оно пришло?
— Ну…
Юн снова наполовину закрыл один глаз, чтобы лучше думалось. Не выдал ли он себя какой-то оплошностью, когда они вместе шли со стадиона? Обычно он не переживал из-за того, что его письма проходят цензуру,— ведь в конце концов ему их отдавали. Но Марит навела его на страшную мысль: а вдруг каких-то писем он не получил вообще?
— Ты роешься в моих вещах? — спросила Элизабет.— Проверяешь, не прячу ли я что-то от тебя?
— Иногда,— признался Юн, чтоб не кривить душой.
— Я все делаю для твоего блага,— ответила Элизабет.— Ты ведь это понимаешь? Журналистка решила писать о Лизе, Но тебе от этого один вред. Это ведь из-за нее ты сам не свой, я же знаю!
Он снова закрыл глаза и молчал.
— Лиза уехала два года назад, даже больше. Ты должен ее забыть. Она тебе не пара.
— Не могу я,— ответил Юн.— Она сидит у меня в голове.
— Юн, перестань.
— Я пробовал — не получается.
— Должно получиться. Все забывается. Если я должна буду забыть Ханса — значит, должна и все.
— Ты не пробовала.
— Я знаю. Но пойми — она теперь совсем другая и… это больно говорить, но она, конечно, уже забыла тебя. Она… она…
— Да? — жестко сказал он и открыл глаза.— Продолжай.
— У нее есть друг,— произнесла Элизабет.
— Откуда ты знаешь?
— Ну… ходят разговоры. –Где?
— Ты что, не в курсе? Везде.
Юн знал свою сестру так, как никого другого, и понял, что дело плохо. Не только по сути того, что она сказала, но и потому, что никак не выяснить, правду ли она говорит, даже если не врет. Слышала ли она пересуды по деревне или все-таки письмо было?
— Что ты рассказал журналистке? — спросила Элизабет.
— Ничего.
— Она считает, что Лиза пропала?
— Вот как…
— Юн, послушай меня. Я прекрасно понимаю, что для тебя отъезд Лизы стал катастрофой, но было бы только хуже, останься она здесь,— пришлось бы резать по живому.
— Как жене Ханса?
— Не хами. Трагедии в жизни не обязательно связаны с преступлениями. Достаточно того, что все люди разные и не могут ужиться друг с другом, расходятся… Это еще тяжелее, чем преступления. Поэтому, пожалуйста, напиши журналистке и попроси ее больше не заниматься этим, оставить в покое и тебя, и Лизу.
— Незачем.
— Марит раскрутила настоящее расследование, и оно может зайти куда угодно. Что она ищет?
— Правду,— улыбнулся он.
— А что такое правда, мальчик мой? То, что тебя устроит? Что тебе хочется услышать?
Нет, подумал он и отвернулся к стене.
— То, что правильно. Чтоб человек был спокоен и мог спать.
Юн свернулся калачиком, и сестра удрученно потрепала его по волосам. Это бывало крайне редко. Они жили бок о бок, но касались друг друга, только если Элизабет на людях брала его под руку — шутки ради.
