Ольга торопливо оделась и вышла.
— Грешно спать в такую ночь.
— Да, легко вам говорить. А мне с раннего утра на работу.
Он нерешительно кашлянул и потоптался на месте.
— Сейчас, в окне за темным стеклом, вы показались мне геммой, оттиснутой в драгоценном черном камне.
Ольга помолчала, вздрогнула от озноба. Ей приятны были эти слова Геннадия, хотя она и не знала, что такое гемма. Она была прямой девушкой, и она сказала:
— Я не знаю, что такое гемма. — А когда он объяснил, добавила: —Так бы и говорили, что брошь. Гемма… Красивое слово. И еще эта, как ее, камея, да?.. Но только какая же я вам гемма?
Они побрели куда-то к морю, изредка в такт шагам сталкиваясь плечами. И эти молчаливые шаги, эти нечаянные касания плеч были весомее, значительнее, определеннее слов.
И ночь действительно была хороша, из тех, какие выпадают на долю острова за год одна-две…
Теперь скалы и небо разграничивало уже не строгое серебро, как поначалу, когда луна висела низко, а золотая, искристая, зыбкая канитель. С этих скал, от этого неба нисходили могучие токи воздуха — дневную вонь они прижали к воде, отодвинули в море, и чудовищно запахло освеженными клейкими листьями ольхи. Этот запах способен был лишить разума в той же степени, что и какая-нибудь баловница благодатных почв мята или маттиола.
Геннадий резко остановился и резко повернул к себе девушку, запрокинул ее лицо.
Она вывернулась, больно оцарапав его пуговицей подбородок.
— Это вы зря, Геннадий, — сказала она тихо и как бы даже без осуждения. — Все-то вы испортили. Решительно все!
Ей почему-то стало так обидно — за то, что испорчена ночь с этой изумительной канителью по скалам, с этим очищенным и терпким запахом ольхи, с причудливыми бабами вкривь и вкось нагроможденной лавы, стало обидно за него. Вздумалось ему — взял, повернул, полез целоваться, будто она какой-нибудь столб неодушевленный, будто случайная какая-нибудь…
Укоризненно качнув головой, она повернулась и пошла домой. А он остался стоять позади, подавленный и, наверное, пристыженный. Она ему и слова не дала сказать в свое оправдание, да и что ему говорить?!
С Геннадием она теперь не встречалась. А зря. Ему было трудно по службе, ему было неуютно на острове… Он привык к большому городу, жил в достатке, его оберегали от болезней и бед. Его успокаивали, если случалась неприятность, и сулили добрые перемены. Что ж, он ждал этих перемен, ждал необычно увлекательной жизни, необычно красочной обстановки, знакомства и общения с необычно предупредительными людьми.
И кое-что, если не все, ему действительно выдали, а он не мог даже толком осмыслить этого и оценить. Он слишком сыто и беззаботно жил — и ему нелегко теперь было за небогатой едой, за повседневной неустроенностью рассмотреть общий фон, глубинный смысл, широкую перспективу нового своего бытия.
Но он тщился рассмотреть этот общий фон, он пытался постичь глубинный смысл того, что происходило вокруг, что непосредственно его задевало, что требовало его участия.
Не оттого ли он казался иной раз каким-то потерянным, иногда же попросту жалким? Ольга угадывала его состояние в общем верно. Ну что ж, он сам виноват…
А потом он надолго пропал, ушел с китобоями в море. Это случалось и прежде, но всего на день, два, три…
Корабли возвращаются рано или поздно, хотя и не всегда. Вернулись и китобои, с которыми уходил Геннадий.
Ольга повстречала их в столовой.
За столом эти скитальцы морей вели себя шумно и в выражениях, как правило, не стеснялись. Если Ольга не бывала занята с посетителями,, она одергивала остряков. Но сейчас, отпуская хлеб и консервы, конфеты и сдобу, стуча костяшками счетов, она едва успевала прислушиваться к разговору китобоев. А разговор ее встревожил.
Они бессердечно потешались над Геннадием. Ольга смутно уловила, что он действительно оплошал, оказался в своем деле явно не на высоте.
Когда китобоец вошел в стадо кашалотов, гарпунер (один из тех, что сидели за столиком) сказал Геннадию:
— Если ты такой специалист, акты на нас составляешь за каждую ошибку, становись и определи, какого кашалота бить. Для меня, к примеру, все на одно лицо. Какого скажешь, того и убью.
Геннадий выбрал одного — это был недомерок. И еще дважды он ошибся.
Теперь китобои над ним хохотали.
Ольге стало стыдно за этих людей. Будто Геннадий не делает общего с ними дела. Будто не заботится о том, чтобы этим же самым весельчакам было что бить завтра, через год и через десять лет. Будто у него какие-то личные капризы, а не государственный интерес. Ну да, он ошибся, у него нет опыта. Но эти-то — они знают, какой кашалот годен для убоя, а какой нет. У них свои приметы, и глаз наметан остро, они же сразу увидели его промах. Они знают и видят, но хитрят. И потешаются над парнем, который только что от учебников оторвался. Это легко — потешаться. Но это бессовестно.
У Ольги не было времени испортить самодовольной компании аппетит. Но Геннадий… с ним надо повстречаться, ему нынче неспокойно, как, может, никогда до этого. Вот он даже в столовую не пришел.
После работы она пошла в магазин купить чая и варенья. Ей встретилась приятельница — лаборантка с китокомбината — и со смешком, блестя глазами, сообщила:
— Знаешь, Олька, наш инспектор в море как опростоволосился… Теперь не знает куда глаза девать. Ребята по ошибке убили недомерка — так он прошел мимо и будто не заметил. А раньше-то придирался к каждому пустяку. — Помедлив, она добавила с легким испугом: — Говорят, китобои грозились избить, если что…
— Ну… избить, — бесстрастно проговорила Ольга, внутренне напрягшись. — Избить — это в наше время не просто. И на драчунов управа найдется.
Уже не слушая приятельницу, она смятенно подумала: «Геннадий прошел мимо! Да как он мог? Отступился от обязанностей своих, от убеждений?.. Может, сплетня, а может, и правда. А может, и струсил».
В магазине она его увидела. В очереди перед ним кто-то покупал спирт.
— Мне тоже спирту, — сказал Геннадий. Продавщица робко взглянула на него. Для нее это было новостью.
— Вам… тоже спирту? — нерешительно переспросила она.
— Да. — Нечаянно обернувшись, Геннадий встретился с прямым взглядом Ольги. — То есть… не нужно. Извините, пожалуйста. Извините.
Так и не купив ничего, он круто повернулся и выбежал из магазина.
Может, это было некрасиво и безнравственно — Ольга в такие тонкости не вдавалась, — в тот же день она пошла к Геннадию.
Он не удивился ее приходу.
— Садитесь, — подвинул ей табуретку.
Он похудел и, казалось, повзрослел. На шее уже не было красной полоски — ее покрыл загар.
— Я принесла вам спирту, — сказала Ольга. — Мне подумалось, что там, в магазине, вы постеснялись меня. Вы не стесняйтесь, пейте.
Как бы защищаясь от неожиданного выпада, Геннадий взмахнул рукой.
— Я не пропойца какой-нибудь. Но иногда глоток спирта необходим, как в жажду глоток воды.
— Ну и глотните.
— Нет. Теперь уже ни к чему. Жажда прошла. За окнами стемнело. Он щелкнул выключателем, загорелся неяркий свет.
Потом он стал перебирать бумаги на столе, явно тяготясь присутствием Ольги. Она это чувствовала. Что ж, она понимает. Она уйдет. Но пока еще не были сказаны какие-то все объясняющие слова. А их надо было сказать.
Силясь перебороть неловкость, она не впервые уже стала разглядывать книги на самодельной этажерке. И не впервые уже она подивилась склонностям хозяина. По книгам их нельзя было определить. Книги сбивали с толку. Геннадий интересовался «Воспоминаниями о развитии моего ума и характера» Чарлза Дарвина, «Борьбой самбо», «Грамматикой и словарем-минимумом языка эсперанто», «Школой шахматной игры» Пауля Кереса, заглядывал в справочники по высшей математике и в курс радиотехники…
У Ольги голова пошла кругом от пестроты названий.
«Да, а пока, — подумала она, — пока он следит за развитием чужого ума и характера, он проходит, даже не взглянув, мимо кита-недомерка. Это тоже развитие характера, но только в какую сторону?»
Она равнодушно взяла с полки книгу и равнодушно прочитала на обложке:
— «Ди лайден дес юнген Вертерс». Гм… «Страдания юного Вертера» Гёте.
Геннадий оторвался от бумаг и обрадованно спросил:
— Вы знаете немецкий?
— О, ну да, конечно, — усмехнулась Ольга. — В пятом или шестом классе, года через три после войны, когда учителей не хватало, к нам в станицу прислали одного… Он сразу заявил, что, мол, ребятки, немецкий язык я знаю плохо. Ну еще там, как перевести «Вир бауэн тракторен» и «Анна унд Марта баден», я знаю. И про стол, про нож и окно я знаю… Потом его разжаловали в физруки ; я тогда была уже, кажется, в седьмом. — Ольга приподнялась, встала в позу, нахмурила брови. — Он спрашивал нас, этот, черт бы его взял, учитель: «Что такое тактика?» Но мы молчали, и он отвечал сам: «Тактика — это такая навука, которая приказыват: хошь не хошь, а ползай!» Геннадий засмеялся.
