Пришли, пришвартовались, и начался грабеж: ведь в каждой каюте был пылесос «Филипс» и чайник «Филипс».
Пылесборник в ведомости значился как «пылесборное устройство», а чайник – как «стакан для кипячения воды».
– Пылесборное устройство? Да это ж веник с совком! Стакан для кипячения воды вам нужен? Дайте им стакан.
Ой, блядь!
Соблазненная Вирсавия!
Печальный Урия!
Не могу не материться.
Я так считаю, что младший командный состав в адрес старшего имеет на это неотъемлемое право.
В предыдущей фразе я, может, стилистически что-то напутал, но против сути не погрешил.
Только старпом отправил домой два полных контейнера.
Остальные, спотыкаясь от возбуждения, утащили в руках то, что смогли, и когда все свистнули, начальство стало мыться.
Я не знаю, сколько раз в день может мыться наше начальство.
Сколько оно может сидеть в сауне, промежность конская, завернутое в простынь.
Я, конечно, понимаю, что у них вместо рожи давно налицо только жопа поросячья, но даже она. как мне кажется, после пятнадцатого раза должна вялыми лохмотьями совершенно отпадать и на полу уже рулонами сворачиваться.
– Включить сауну! Выключить сауну! Включить… Выключить.
Через месяц полетели все нагревательные элементы и все котлы встали раком, потому что не выдержали издевательства.
Дорогие начальники! Все, что сейчас скажу, предназначено только для вас, потому что все остальные все это и так знают.
Котлы. Могут. Работать. Только. Тогда. Когда. Через них. Проходит. Расчетное. Количество. Воды.
А при меньшем количестве воды они выходят из строя, беременные бармалеи!
А если вы приказываете в каюты матросам горячую воду не подавать, все болезни Америго Веспучи, а подавать только в вашу каюту, то котел не просто выходит из строя, он взрывается, как дохлый аллигатор с озера Титикака, и обломки его очень долго летают по воздуху.
Фу, барабаны! Больше не могу.
Вся автоматика встала, как уже говорилось, только раком, и испортилось все, что только могло испортиться.
А потом они заверещали:
– У нас еще не кончился гарантийный ремонт! Вот! Пусть теперь нам финны все отремонтируют! Кто у нас знает финский язык?
Ну, естественно, финский язык знал только я.
Я думал, я поседею над этими ремонтными ведомостями, покроюсь коростой и стигматами от нервного истощения, но в конце концов я эту финскую поэму родил. «Хей-я! Вот оно, выпадение кисты архиепископа!» – как говорят в таких случаях на островах Папуа Новой Гвинеи и закалывают по этому поводу свинью, а потом вождь, разжевав самый сладкий кусок, вкладывает его глубоко в рот самому почетному гостю на этом празднике жизни.
Для согласования работ приехал финн.
Папа этого проекта.
– Я, – сказал он, – папа этого проекта.
А наших налетело – в колонну по одному никогда не выровнять: плешивые, паршивые, линялые, все в каких-то лишаях и родинках, и пахнет от них как от стойла для зебр, особенно когда волнуются (не зебры, конечно), а называются наши: «замы», «замы по тех» и «по этих», «помы», «начи» и прочая, и прочая, словом, все первые и у всех пауки на погонах. Даже с Камчатки один прискакал, красивый, как бивни мамонта.
Финн их спрашивает:
– А вы кто?
– А мы, – говорят ему, – ответственные по этому проекту замы, помы…
– Понятно, – говорит финн, – я буду говорить только с командиром, механиком и тем, кто составлял ведомость. Остальные мне (на хер финский) не нужны. Так что не обессудьте.
В общем, все вон.
И остались мы вчетвером – остальных за дверь.
Они там стояли, никуда не расходясь, и ушами шевелили, как слоны перед случкой, и изредка самый нервный слон прикладывал свое щербатое ухо к переборке и говорил остальным:
– Они там хотят., это., как это., вот это..
А что это-то, калека припадочная, кость ирландская?
Он услышал про «это» только сейчас, но от волнения даже повторить не смог.
А остальные в тот момент только горестно вздыхали.
Несравненные мои толстомордики, гульфики гнойчатые, ходячие мои сухотки мозга!
Не волнуйтесь вы так понапрасну.
Согласовали мы ведомость, согласовали.
Бегите теперь наперегонки к телефонам и докладывайте своему начальству, что только под вашим чутким руководством, папа Чипполино, старший лейтенант механических служб Козлов, изобилие идиотов, составил и согласовал ведомость гарантийных работ на финском языке. Будут вам новые козлы, бу-дут, чтоб вы опять мылись ежедневно, ш-ш-ша-ка-лы!
А петом, партус паладино, – сказочная жизнь! Ремонт!
Ремонт, мать вашу!
Норвегия. Финляндия, Швеция!
И везде уважение и везде отношение.
Я все могу сделать за такое отношение.
Я могу не спать, не жрать, я могу в дождь и в снег.
Ты только относись ко мне… Эх, да чего там…
Ну и, конечно, по возвращении мы немедленно охамели, и это естественно, потому что кроме нас все равно эту красоту никто не крутиться не заставит, и когда пришло время идти нашей суперматке во главе каравана, отрыжка аргентинского удава, для того, чтоб доставить всем северным оленям лыжи и валенки, на палубу ступил начальник экспедиции капитан первого ранга, блестящий, как мечта олигофрена.
А мы его не то чтобы сразу «на колу вертели», нет, конечно.
Просто не прониклись к нему должным уважением, я так считаю, и когда он потребовал для себя каюту механика освободить, Витя Попов – ударение на первом слоге – наш механик, возмутился:
– У меня там электроники полная каюта, связь и компьютеры!
– Что? Вы возражаете? Как ваша фамилия?
И через два часа этот пришлый капитан первого ранга, губы толстолобика, вручает ему телеграмму, по которой Витя наш снят с должности, понижен в звании, снова назначен, но в другое место, и проездные документы ему уже выписаны до этого места. В общем, как говорил один мой знакомый своей любимой девушке: «Вы сломали мне гнома».
– Ни хрена себе! – сказал Витя. Он от обиды даже протрезвел. – Меня посылают на., ни хрена себе!.. – и ушел с корабля. Совсем. В чем был. Даже без фуражки. В одних шлепанцах.
И остались мы без механика.
Вызывают меня. Сидит командир и этот хер заоблачный.
– Вы, – говорят они мне в один голос, – с сегодняшнего дня назначаетесь механиком этого корабля.
И у меня, знаете ли, сейчас же образовалась гусиная кожа на руках, а на спине мурашки, пупырышки, каждая пупырышка размером с бенгальскую мандавошку.
– вы чего, – говорю, – товарищ командир. Я ведь только электрик, и вы меня в механики перед походом не заманите. И потом у меня. эта. бабушка умерла. вчера. я как раз хотел вам о похоронах доложить.
И сейчас же у всей команды тоже немедленно все ближайшие родственники в один миг загнулись.
Грандиозный падеж.
Папы, мамы, бабушки, дедушки.
Все прислали телеграммы, подписанные в морге и заверенные в военкомате.
И у всех похороны в ближайшую пятницу.
У офицеров, мичманов и матросов.
– Это бунт! – вскричал тот малопонятный капитан первого ранга, начальник экспедиции, и побежал телеграфировать в то место, откуда только что сняли нашего механика.
И на следующий день налетело столько капитанов первого ранга, что и представить себе невозможно.
Я и не знал, малые половые губы таитянки, жены Ван Гога, что такое количество капразов у нас в одном месте можно собрать.
Все они сели по каютам, афродитовы щели, и начали с нами ласково разговаривать, но наши, чушки на макушке, все прошли – и Крым, и рым, и пять километров канализации, так что держались до последнего молодцами, мотали головами и говорили, что им срочно нужно, к примеру, «маму хоронить».
Тогда они взяли за окончательно сопревшую промежность нашего капитана и стали с ним беседовать, и после этих бесед, яйца царя Мидаса, от него осталось только место вонючее и глаза безумные, а человека больше не было.
То есть не было в нем ничего человеческого, небеса Тасмании: ни стати, ни голоса, ни совести, ни чести.
Наконец выяснили, что бунт из-за механика, вернее, из-за того, что этот тип – начальник экспедиции – приказом из Москвы перевел нашего механика к маме Фене.
– А-а. вот оно что. И где же он теперь. ваш механик?
– Уехал (к маме Фене).
– Как это уехал?
– А так.
– Вернуть! Немедленно поймать! Найти! Достать! Догнать! Доставить! Привести!
И побежали гонцы врассыпную по городу, и достали они механика в одном очень часто посещаемом месте – никуда он не уехал, потому что от расстройства загулял.
И доставляют нашего механика, скорлупа от кокоса, а на нем разве что только мокрый недожеванный презерватив не болтается, перед светлые очи комиссии по бунтам.
– Вы это чего это? – говорит ему комиссия.
– А чего меня этот козел из каюты выгнал? – говорит механик и дышит чесноком.
И никого не смущает острота формулировок, и сейчас же все кивают, мол, козел, всенепременнейше козел, и приказ о возвращении механика тут же подписан, и каюта ему возвращена, и бунт немедленно прекратился, и пошли мы во главе каравана на Северный полюс снабжать это место валенками и лыжами.
