Картины не было. И тут же он увидел её.
Картина стояла в воздухе прямо перед ним. Он жадно увидел её − всю сразу и подетально. Светлые глаза женщины слышали его − и это впервые не удивило.
Каждую дымчатую волну одежд он знал наизусть.
…И наконец он понял. Он понял всё. Мизинец женщины был изогнут так, как никогда не бывает в жизни!
Он быстро коснулся мизинца рукою. Пальцы его остановились на чистом холсте, натянутом на подрамник. Картина звучала в нём высоко и стройно.
Смешав краски, он стал бездумно наносить их на холст. Он спешил − и поспешность его была уверенной. Он писал целое мгновенье − и одну-единственную жизнь. И наконец картина отстранилась.
…Она была такой, какою виделась всегда.
Светлоглазая женщина смотрела с холста. Ничего не прощала. И принимала. И белый чёткий цветок, слетающий с её пальцев, был ослепительно, пугающе чист. И от резкости его белизны сжимало горло как от крика. У вся-кого видящего.
Уже давно девочка сидела на тёплой земле в высоких лопухах, на самом краю огорода. И ни о чём не думала. Потому что было жарко. Чёрный тусклый жук на корявых ногах, покачиваясь, всё подползал к девочкиной босой ноге, девочка отодвигала жука сухой лёгкой палкой. А потом жук пропал куда-то, и девочка этого не заметила.
За спиной девочки по всему огороду цвела картошка. А прямо перед ней была загородка — длинные редкие жерди, серые от времени и дождей, привязанные к кольям мочальными верёвками. По узкому, в одну тропку, переулку ходили большие и серые куры на жёлтых и крепких ногах, и только одна курица была белая. Она подходила иногда, останавливалась под жердью и подолгу смотрела на девочку круглым глазом с оранжевым ободком. А девочка смотрела на белую курицу и на кур. Ещё она смотрела на муравку, низко склоняя лицо — тогда муравка казалась лесом, в котором, может быть, ходит кто-то маленький и там живёт.
Целыми днями переулок пустовал. Только два дня назад пробежал по тропинке вялый грязный мальчишка, да ещё раньше прошёл к магазину с хозяйственной сумкой бородатый колдун в старых спортивных тапочках. Девочка колдуна не испугалась, а сразу свернула пальцы в две тугие дульки, чтобы он её не заколдовал, и склонила голову под самые лопухи. Она подождала, когда колдун прошаркает мимо, и перекрученные пальцы её вспотели от напряжения.
Но сегодня в переулке не было ни мальчишки, ни колдуна. И вчера не было. Девочка легла животом на жердь и повисела так немного вниз головой. Пока не вспомнила, что висеть нельзя. Потому что мочальные верёвки могут оборваться. Она слезла и стала смотреть себе на живот, где на платье остались серые древесные ворсинки. Но вот девочка подняла голову — ей послышались чьи-то шаги. И в переулке показалась женщина…
Женщина шла совсем необыкновенная. Девочка заволновалась, покраснела — а она шла чудной плавной походкой, словно сквозь воду, и медное сияние шло от её ослепительно-красных волос, едва прикрытых чёрной кружевной шалью. Совсем близко проплыло её лицо, бледное, длинное, с остановившимся расплывчатым взглядом. И жаркий воздух не всколыхнулся.
Девочка сморщилась от сильного волнения. Она привстала на цыпочки, моргая часто и восторженно, и жалко вытянула шею — она смотрела вслед женщине, на покачивающиеся, длинные концы её шали, заброшенные за плечи, на тонкую, странно выгнутую спину в тёплом чёрном пиджаке… Приоткрыв рот, девочка смотрела в пустой переулок.
Потом девочка лежала на боку, под тёплыми лопухами, почёсывая пяткой босую ногу, и крепко сжимала веки, чтобы ещё раз нарочно увидеть женщину с красными волосами.
И девочка научилась смотреть на серые жерди, на кур, на спутанную травку-муравку, а видеть совсем другое: женщина возникала снова, едва различимая в солнечном мареве.
Она возникала. И девочке сразу казалось, что радостный озноб там, внутри тела, сейчас поднимет её над лопухами и понесёт ликующе и страшно — над жердями, над курами, над цветущей картошкой. Девочка пугалась. И знала, что тогда она умрёт.
Но девочку позвали домой обедать. Она побежала по рыхлой земле, по травке-муравке у крыльца и чуть не упала на верхней ступеньке. Бабушка охнула, подхватила девочку, а девочка оглянулась в переулок — и тихо закричала.
− Кто? Ты знаешь её? Кто? − тихо закричала девочка: там, за изгородью, мимо их крыльца, снова проплывали огненные волосы, кружевная шаль. Женщина, возвращаясь, шла по переулку, странно вскинув длинное лицо.
− Знаю, знаю… Как не знать, − махала рукой бабушка, она тянула упирающуюся девочку в сени и смеялась, а женщина шла.
− Да Лиза это… Лиза-дурочка, − ласково толковала бабушка. − Она тихая. Немая. Разговаривать совсем ничего не говорит. Ну понимать всё же понимает. И шьёт хорошо… Вот поглядикось, дурочка, а рукодельница…
− Она красивая..! − переживая, сказала девочка.
А бабушка смеялась и отирала передником рот.
− Господь с тобой, касатушка! − качала она головой. − Страшнее неё, наверно, и на свете нету! Это Лиза-то рыжая − красавица? Ты что уж, Нюта! Страшная она.
…Когда по большой улице прогнали стадо, и пыль, поднятая им, осела на траву, и тёплые светлые сумерки сошли на огороды, к бабушке пришли соседки. Девочка взобралась на сундук, покрытый шершавым одеялом, и села, чтобы слушать. Дверь в сени, и на улицу — тоже, была открыта, и видно было с сундука жёлтое крашеное крыльцо. Слабый голубой ветер ходил по чистой комнате. Девочка ела кусок пирога — с луком и яйцами, и слушала, как бабушка рассказывает про неё, девочку, и про рыжую Лизу. Соседки смеялись, отирали передником губы и смотрели на девочку блестящими глазами.
Потом тётя Таля, которая любила девочку и принесла ей кусок пирога, пригорюнилась и вспомнила девочкину мать:
− Валя-то − какая красавица была!.. А вот Нютонька − нет… Не в неё уродилась.
И она погладила девочку, жующую пирог, по голове.
−…Да и отец-то ведь − хороший! − всплеснула руками другая соседка. − Нют! Что же это у тебя-то — ни ресниц, ни бровей? Незнай в кого, белобрысая какая… А? − весело спрашивала она.
Бабушка подняла голову и светло посмотрела поверх подойника, покрытого мокрой марлей.
— Уж в нашей породе − чернобровые все. И волосы-то у нас чёрные да мягкие… А таких сроду ни у кого не было. Поглядите-ка чего, ну прям прутки.
Жалея девочку, она стала гладить её по волосам и, утешая, учила:
− А ты, Нюта, скажи им − «ну и что же, не всем красивыми быть; я, может, страшненькая, да умненькая буду».
Девочка сунула недоеденный кусок пирога бабушке в передник, соскочила с сундука и бочком прошмыгнула в горницу.
Она стащила со стола тяжёлое зеркало, прижала его к носу и зачем-то широко раскрыла рот − два передних зуба у девочки уже выпали, и языку стало прохладно. Девочка отстранила запотевшее зеркало, протёрла его. Вытянув шею, она смотрела на редкие белесые бровки, на широкий рот, на неровные пряди жёстких волос, падающие на глаза. И улыбалась. Она думала про некрасивую Лизу-дурочку − и про себя, такую же некрасивую, как сама необыкновенная Лиза, и радостно моргала, и тихонько смеялась от восторга, почёсывая пяткой босую ногу.
Потом девочка увидела в зеркале, как на плечо её села божья коровка. Нижние крылья, прозрачные и чуть вздрагивающие, божья коровка не подбирала − но не взлетала и сидела неслышно…
