— Да я тебе… я тебе завидую, если хочешь знать!
— Вы? Мне?
— Я! Тебе.
Пожилая, худенькая, рано увядшая женщина так разгорячилась, так размахалась руками, что Наташа, не поверив, конечно, ее словам, улыбнулась сквозь слезы. Сказала, торопливо расстегивая кошелечек:
— А я вам долг принесла.
И зашуршали деньги — пятерки, трешки, рубли. Все мятые, а среди них — царицею — новенькая десятка. Из получки.
— Долг? Какой долг? А-а, твоей мамы… Она очень переживает, я знаю. Но это, ты прости меня, заслуженная кара. Пьянство — такой бич, такой… И особенно страдаем мы, женщины… — Говоря это, Капитанская Дочка решила, что предъявит директору школы институтский вызов для оформления и оплаты — пусть удивляются вкупе с женой, господь с ними. И, упиваясь собственным великодушием, которое, возможно, доставляет одну из величайших радостей на свете, предложила Наташе: — Оставь себе эти деньги, хорошо? Купи что-нибудь сыну. Будем считать, что с твоей мамой мы в расчете. Так и передай ей. Это мой посильный подарок малышу. Как ты его назвала?
— Андрейкой.
— Хорошее имя. С него фактически начинается первая русская летопись, «Повесть временных лет». С него и с парной бани, увиденной, так сказать, глазами иностранца. Я, признаться, долго веселилась, когда прочла. Все минуло, язык изменился, реки обмелели, исчезли леса, а баня так и осталась баней, веники — вениками. И орден высший со времен Петра Великого в Российской империи был — «Андрей Первозванный», голубая лента через плечо. И флаг андреевский, в песнях воспетый, — косой крест голубой на белом поле…
Но тут Наташа непочтительно перебила ее:
— Нет-нет, Марья Гавриловна, я так не могу! Возьмите деньги, возьмите.
— Хорошо. Тогда мы сделаем по-другому. Я скоро буду в городе, и долго, зайду к тебе, и мы рассчитаемся. Продиктуй мне свой адрес, на чем и как доехать от вокзала… — Марья Гавриловна взялась за карандаш.
Наташа продиктовала ей адрес общежития, назвала номер автобуса, остановку. О том, что она собирается уйти оттуда, уволиться с завода, уже и заявление подано в отдел кадров, Наташа старой учительнице не сказала. Не повернулся язык. Та ведь спросит: куда? Далеко ли ты, горе луковое, собралась с ребенком на руках? А что ответить? Лишние деньги сейчас пришлись бы Наташе очень кстати. И, сделав небольшое усилие над собой, Наташа решила взять их. Стыдновато было, конечно. «Я ей пришлю… потом. Обязательно пришлю!» — поспешно, воровски подумала она и, чтобы отвязаться от докучливой мыслишки о том, когда оно, это «потом», будет, спросила:
— Марья Гавриловна, немых — лечат?
— Наверное. Точно не скажу. Медицина ведь не стоит на месте, она прогрессирует. Знаешь, я читала книгу. Недавно. Ее написала замечательная женщина. Да-да, именно замечательная. Поразительная — иного слова не подберешь. Ольга Скороходова. Она не только глуха и нема, она еще и слепа от рождения. Представляешь? Почти все двери в мир для нее закрыты, замурованы, и однако… Она сумела стать ученой, кандидатом наук, внесла посильный вклад, в то время как другие, здоровые…
Здоровые?.. И сразу — мурашки по спине, неизреченное чувство жути. Как позавчера ночью, в электричке. А сколько раз до этого, при одной мысли? Не сочтешь ведь! Наташа, когда была беременна, часто и со страхом думала об уродцах от рождения: слепцах, горбунах, слабоумных и шестипалых. Когда в роддоме сестра с марлевой повязкой на лице, закрывавшей ей нос и рот, вздувавшейся и опадавшей от дыхания, поднесла к ней сына — знакомиться, первое, что сделала Наташа, это пересчитала пальчики на вялых колбасках его рук и ног. Двадцать? — Двадцать! Сразу легче стало. И остальное с виду было в порядке, только очень уж жалкенькое, до кома в горле: краники, винтики, бинт па пупочке. «Нам одеться — только подпоясаться! Ишь разоспался, соня! С мамашей-то родной поздоровайся!» — пропела сквозь свою марлю сестра и шлепнула Андрейку по сморщенным ягодичкам. Он сразу подал голосок. Голос, да какой! Именно по голосу Наташа начала узнавать сына: «И моего везут… мой!» Тут бы и успокоиться, но на смену старым страхам явились новые, сомкнутым строем. Одни несметные рати вирусов и микробов чего стоят. А диатез, как нынче именуют золотуху? Простуда? Кирпич, который может ненароком свалиться с крыши? И главным смыслом жизни сделалось — защитить, уберечь, спасти…
— Не всем же кандидатами-то быть!
— Не всем. Ты права. Но надо иметь цель, стремиться… — наставительно сказала Марья Гавриловна.
— Я и стремлюсь. Милостыни не прошу, карточками по электричкам не торгую!
— Какими карточками?
— Такими… голыми! — ляпнула Наташа. — Не новогодними же, не с Восьмым марта!
Стоп! Как эта двадцатилетняя девчонка сумела проникнуть в ее недавние мысли, прочесть их? Ох, стыд-то какой! И Марья Гавриловна осторожно спросила:
— А как… как ты догадалась?
— Позавчера сама видела!
Кажется, пронесло. Не то! Совсем не то. Ф-фу! Подобное было с Марьей Гавриловной, когда племянник покойного попа, явившийся за наследством, предложил ей забрать, буквально навязал старый дядин телевизор. Она знала, что он обнаружил папку с гравюрами и собирается увезти ее с собой в Москву. «Уж не за дядину ли наложницу он меня принимает?» — переполошилась Марья Гавриловна. Однако телевизор взять пришлось. Иначе племянник обещал выбросить его на дорогу. И выбросил бы — решительный человек. Интеллигент, а замашки купеческие.
— Где?
— Да в электричке же! Когда домой ехали. Немой продавал. Пижон такой, морда нахальная! С усами. И цену написал — два рубля! Немые плачут, не знаете?
Ах, да чепуха это — чтение мыслей. Шарлатанство! Правильно о них недавно в «Литературке»… Очень хорошая газета, в ней — обо всем!
— Конечно, плачут. А ты как думала? Люди же, живые люди! Когда боль… Или горе. В каком-то смысле они, может быть, гораздо чувствительнее нас. Осязание, например… Скороходова стихи пишет.
— Стихи-и?
И — карточки. Вот и сочетай их! Соседка по комнате, Катька, ходила в заводской народный театр, была там кем-то вроде примы. Таню собиралась играть в известной пьесе, которую раньше по радио любили передавать, «Театр у микрофона». Наташа вспомнила, как один из Катькиных друзей — приятелей театральных декламировал, забредя как-то к ним в комнату — в гости:
Н-немых обсчитали.
Н-немы-я вопили.
Медяшек медали
Влипали в опилки…
Самого гостя немым назвать нельзя было. О нет! Отнюдь. Орал он с таким подвывом, что разбудил Андрейку, и тот заплакал. Катька прикрикнула на гостя сердито, погрозила пальцем, он качнулся, притих, сел, и они в два голоса, шепотом поругали режиссера Рычкова, который, оказывается, никому не дает ходу, камень на дороге, носит на лацкане пиджака значок хорового общества в тщеславной и напрасной надежде на то, что знак этот примут за институтский ромбик, спутают, а сам окончил лишь какие-то краткосрочные курсы культпросвета, да и вообще он, Рычков, профессионально несостоятелен, в искусстве разбирается как свинья в апельсинах. По их словам получалось, что режиссер в театре — это тот человек, который всем мешает. И за что ему только деньги платят — единственному в самодеятельной труппе? Потом гость ушел, перехватив у Катьки в долг три рубля и виновато улыбнувшись Наташе на прощанье. Забавные они все — эти, из самодеятельности. Жалкие и одновременно напыщенные, как мамин петушок-леггорн, и одеваются не по-людски, с каким-то дешевым шиком. Шарф метра в два, например, с дырками… Богема!
— Только вы, Марья Гавриловна, обязательно приезжайте. Адрес у вас есть. Хорошо?
— Конечно, Наташенька, конечно!
Еще немного поболтав о Наташиных одноклассниках — кто из них сейчас где и чем занимается, — они распрощались. Чуточку надоели друг дружке. Такое случается — после взаимных откровений. Закрылась дверь библиотеки, и по обе ее стороны вздохнули с облегчением: наконец-то!.. По знакомой до последнего сучка на перилах, но почему-то до странности сузившейся лестнице Наташа спустилась вниз, прошла мимо нагромождения парт, заглянула мимоходом в пустой класс, увидела покрытую меловыми разводами доску, забытый на гвоздике плакатик «Правописание безударных гласных», подклеенный во многих местах и серый от старости и пыли, а на учительском столе, который одиноко стоял у окна, — увядший цветок в бутылке от молока.
Наискосок от школьных ворот, на улице, окруженная мальчишками-велосипедистами, топталась постаревшая Маня-чепурная. Смуглое, как бы обугленное лицо. Пыль, словно серые носки, покрывала ее босые, темные от загара и грязи ноги. Велосипеды были с моторчиками и без, один — гоночный, щегольской, с рулем, закрученным вниз, будто рога барана. Пахло горелым маслом и бензином. Маня шлепнула себя по бедрам и заголосила:
