— Но для нашего крестьянина действительно нет никакой пользы в английской литературе.
— Вздор!
— Во всяком случае современной. Ты сам же всегда бранишь…
— Английский язык — средство, связующее с континентом.
— Нам нужна ирландская Ирландия.
— Мне сдается, тебе не важно, какие глупости человек несет, лишь бы он их нес по-ирландски.
— Я не могу во всем согласиться с твоими современными идеями. Мы ничего не хотим принимать от этой английской цивилизации.
— Но цивилизация, о которой ты говоришь, не английская — она арийская. Современные идеи не английские; они в общем русле арийской цивилизации.
— Ты хочешь, чтобы наши крестьяне переняли бы грубый материализм йоркширских крестьян?
— Можно подумать, эту страну населяли херувимы. Черт меня побери, если я вижу большую разницу между крестьянами; они все для меня неотличимы, как один гороховый стручок от другого. Правда, йоркширский, наверно, лучше питается.
— Конечно, ты презираешь крестьянина, потому что живешь в городе.
— Я ни в коей мере не презираю его труд.
— Но ты презираешь его самого — он для тебя недостаточно умен.
— Послушай, Мэдден, это же абсурд. Начать с того, что он хитер как лиса — попробуй-ка, всучи ему фальшивую монету! Но его ум низшего порядка. Я действительно не считаю, что ирландский крестьянин «представляет» какой-то замечательный тип культуры.
— В этом ты весь! Конечно, ты над ним издеваешься, потому что он отстал от века и живет простой жизнью.
— Вот именно, тусклой рутинной жизнью — счет медяков, еженедельный загул и еженедельная обедня — жизнь, проживаемая в мелких плутнях и в страхе, между тенями приходской церкви и богадельни!
— А жизнь в большом городе вроде Лондона кажется тебе лучше?
— Возможно, в английском городе [английский] интеллект не на особо высоком уровне, но уж по крайней мере повыше, чем умственное болото ирландского крестьянина.
— А если сравнить их с точки зрения морали?
— И что же?
— Ирландцы во всем мире известны по крайней мере одной своей добродетелью.
— Ого! Я знаю, что сейчас последует!
— Но это же правда: они целомудренны.
— Без сомнения.
— Тебе нравится на каждом шагу смешивать свой народ с грязью, но ты не можешь его обвинять…
— Хорошо, отчасти ты прав. Я целиком признаю, что мои земляки еще не продвинулись до технических достижений парижского распутства, потому что…
— Потому что?..
— Потому что они делают то же самое вручную, вот почему!
— Бог мой, ты же не хочешь сказать, будто ты думаешь…
— Милый мой юноша, я знаю, что говорю правду, и знаю, что тебе это точно так же известно. Спроси любого нашего священника и любого доктора. Мы с тобой оба учились в школе — и довольно об этом.
— О, Дедал!
На этом обвинении разговор смолк. Потом Мэдден произнес:
— Что ж, если у тебя такие мысли, я не понимаю, зачем ты приходишь ко мне и начинаешь говорить про изучение ирландского.
— Я бы хотел его выучить… просто как язык, — отвечал Стивен лживо. — Во всяком случае, хотел бы попробовать.
— Значит, ты признаешь, что все-таки ты ирландец, а не из этих красномундирных.
— Разумеется, признаю.
— А ты не думаешь, что всякий ирландец, достойный этого имени, должен уметь объясняться на родном языке?
— Право, не знаю.
— А ты не думаешь, что мы, как народ, имеем право быть свободными?
— Знаешь, Мэдден, не задавай мне таких вопросов. Ты можешь выражаться лозунгами, но я не могу.
— Но все-таки, человече, должны же у тебя быть какие-то политические взгляды!
— Мне еще нужно их продумать. Я художник, ты же знаешь это. Ты веришь, что я художник?
— О да, я знаю это.
— Отлично, но тогда какого дьявола ты от меня ждешь, чтобы я разрешил все вопросы одним махом? Дай мне время.
Так было решено, что Стивен начнет ходить на курсы ирландского языка. Он купил учебники О’Грони начального уровня, изданные Гэльской Лигой, но отказался платить вступительный взнос в эту лигу и носить ее значок в петлице. Он разыскал что хотел, а именно ту группу, в которой была мисс Клери. Домашние не стали возражать против его новой причуды. Мистер Кейси научил его нескольким южным песням по-ирландски и, чокаясь со Стивеном, всегда говорил «Шинн Фейн» вместо «Ваше здоровье». Миссис Дедал, по всей вероятности, была довольна, поскольку надеялась, что бдительному надзору священников и компании безобидных энтузиастов удастся в конце концов наставить ее сына на путь истинный: она уже начинала за него бояться. Морис ничего не сказал и не стал спрашивать ни о чем. Он не понимал, что заставило его брата примкнуть к патриотам, и не верил, что Стивен находит для себя хоть какую-то пользу в изучении ирландского; однако выжидал молча. Мистер Дедал сказал, что он не против того, чтобы его сын изучал язык, покуда это не отвлекает его от основных занятий.
Однажды вечером, придя из школы, Морис принес весть, что через три дня начнется говение. Эта внезапно услышанная новость разом показала Стивену его состояние. Он едва мог поверить, что за протекший год его взгляды так неузнаваемо изменились. Всего лишь двенадцать месяцев назад он молил о прощении грехов и давал обеты бесконечного раскаяния. Он едва мог поверить, что это он, а не кто-то другой так истово стремился к тому единственному средству спасения, какое Церковь дарует своим грешным чадам. Он изумлялся тому ужасу, который охватывал его тогда. Однажды вечером во время говения он спросил брата, о чем сейчас читает проповеди священник. Они стояли у витрины писчебумажного магазина, и Стивена подтолкнула задать вопрос картинка в витрине, изображавшая святого Антония. Весь расплывшись в улыбке, Морис ответил:
— Сегодня про ад.
— И в каком духе проповедь?
— В обычном. С утра вонь, а вечером боль.
Рассмеявшись, Стивен взглянул на коренастую фигуру подростка рядом с собой. Морис возвещал факты сухим и саркастическим тоном, и сумрачное лицо его не менялось в цвете, когда он смеялся. При виде его Стивену вспоминались иллюстрации к «Сайлесу Верни». Его мрачная серьезность, старательная вычищенность сильно поношенного платья, вид преждевременного разочарования — все это вызывало мысль о некой духовной или философской проблеме, пересаженной из Голландии и принявшей человеческое обличье. Стивен не знал, на какой стадии пребывает проблема, и полагал, что будет мудрей дать ей решиться своим путем.
— А знаешь, что еще священник сказал? — спросил Морис, помолчав.
— Что?
— Он сказал, что мы не должны иметь спутников.
— Спутников?
— «Что мы не должны по вечерам гулять ни с каким постоянным спутником. Если мы хотим прогуляться, так он сказал, то надо сразу нескольким идти вместе».
Стивен остановился посреди улицы и прихлопнул в ладоши.
— Что это с тобой? — спросил Морис.
— Я знаю, что это с ними, — ответил Стивен. — Они боятся.
— Конечно боятся, — подтвердил Морис хмуро.
— Ну а ты, кстати сказать, конечно, говеешь по всей форме?
— Ну да. Я буду причащаться завтра утром.
— Неужто?
— Скажи правду, Стивен. Когда тебе мать по воскресеньям дает деньги, чтобы пойти к малой полуденной мессе на Мальборо-стрит, ты в самом деле ходишь к мессе?
Стивен слегка покраснел:
— Почему ты об этом спрашиваешь?
— Скажи правду.
— Нет… не хожу.
— А куда ты ходишь?
— Да повсюду… по городу.
— Так я и думал.
— Смышленый парень, — произнес Стивен как бы в сторону. — А могу я спросить, ходишь ли ты сам к мессе?
— Да, хожу, — ответил Морис.
[Затем] Некоторое время они шли молча. Потом Морис сказал:
— Я плохо слышу.
Стивен никак не отозвался.
— И по-моему, я слегка глуповат.
— То есть?
В глубине души Стивен чувствовал, что он осуждает брата. В эту минуту он не мог счесть желательной свободу от давящих влияний религии. Ему казалось, что всякий, кто способен так прозаически смотреть на свои душевные состояния, недостоин свободы и годен только для жесточайших «оков Церкви».
— Понимаешь, священник нам рассказал сегодня одну подлинную историю, про смерть пьяницы. Патер пришел к нему, начал с ним говорить и предложил — пусть тот скажет, что он обо всем жалеет и пьянство свое обещает бросить. Тот чувствовал уже, что ему вот-вот конец, но уселся в постели прямо, так священник сказал, и откуда-то из-под одеял вытаскивает черную бутылку…
— Ну и?
— …и говорит: «Отче, если вот эта последняя, которую мне суждено выпить на этом свете, так я ее должен выпить».
— Ну и?
— И до дна ее осушает. И в ту же минуту упал мертвым, говорит священник, понизив голос. «Этот человек рухнул мертвым в своей постели, он рухнул трупом. Он умер и отправился…» Он говорил так тихо, что мне было не слышно, а я хотел знать, куда отправился этот человек, и я поэтому нагнулся вперед, прислушиваясь, и бац! — ударился носом о переднюю скамейку. А пока я тер нос, все уже начали становиться на колени к молитве, и я так и не узнал, куда он отправился. Разве не глупо?
