— Если тебе не нравится, как я вожу, езжай домой на автобусе, — подкалывает Клэр и, обернувшись, треплет Расса по голове.
— Как будто здесь ходят автобусы, — ворчит он, отталкивая ее руку. В его тоне слышится сложная подростковая смесь зависти и презрения.
— А на чем, по-твоему, сюда прислуга добирается? — ерничает Клэр.
— Смотрите, — говорит Расс, показывая за окно, — это разве не ваш отец?
На лужайке перед домом отец бросает об стенку бейсбольный мяч и ловит его моей старой потертой бейсбольной рукавицей. Из одежды на нем лишь небесно-голубые шорты до колен, белые найковские кроссовки и черные носки. В лучах освещающего его сзади предзакатного солнца он похож на привидение. Отец сильно закручивает мяч, как питчер из высшей лиги. Когда он бросает, его вялые, обвисшие мускулы трясутся, словно желе, седые волосы прилипли к потному лбу. На переднем плане мельтешит Руди, который исполняет при отце обязанности сиделки, и с халатом в руках, из последних сил пытается заставить своего подопечного вернуться в дом и одеться.
— Пожалуйста, доктор Паркер, это не смешно.
— Привет, пап.
Отец видит меня, и его лицо проясняется, улыбаясь во весь рот, он неуклюже подходит ко мне, а Руди, который, судя по его виду, вот-вот свалится без сил, гонится за отцом, держа перед собой халат.
— Доктор Паркер, прошу вас, наденьте халат!
Руди примерно моего возраста; тощий, лысый, вечно чем-то обеспокоенный, он не справляется с моим могучим отцом, который тяжелее его на добрые тридцать килограмм: отец отталкивает его, как слон, хвостом бьющий мух.
Отец бросает рукавицу на траву и крепко обнимает меня — он никогда так не делал до того, как его хватил удар. Он пахнет потом и травой; я чувствую ладонью его шершавую волосатую спину.
— Дуг, — произносит отец, сжимая меня так сильно, что у меня перехватывает дыхание, — что ты тут делаешь?
Теперь он всегда встречает меня этими словами — неподдельное любопытство, остроумно маскирующееся под приветствие, потому что отец зачастую понятия не имеет, что происходит и какой сейчас год. Иногда кажется, что он все понимает, потом он опять решает, что я еще ребенок и вернулся после школы домой. Два года назад мать нашла отца в душе: он мокрой бессильной тушей лежал на полу без сознания. Три дня он был в коме, потом очнулся, здоровый и полный сил, но в мозгах у него что-то перемкнуло: он разучился сдерживать свои порывы и желания и стал вести себя как восьмилетний ребенок. Доктора назвали это РМК, что, оказывается, расшифровывалось как «расстройство мозгового кровообращения» — умные слова, за которыми скрывалось лишь то, что они бессильны что-либо сделать. Периоды ясного сознания сменяются у отца помрачением рассудка, но даже в лучшие дни он толком ничего не понимает. Он всегда в поисках контекста.
В этом есть свои положительные стороны: теперь он меня всегда обнимает. Наверно, чтобы он начал меня любить, у него должны были отказать мозги. Когда я не в себе или под мухой, мне кажется, что это честная сделка, но ведь не я гордо разгуливаю по лужайке у него перед домом в шортах с расстегнутой ширинкой.
Он отстраняется, не убирая рук с моих плеч. Интересно, сколько, по его мнению, мне сегодня лет?
— А где Хейли? — спрашивает он.
Вопрос отпадает сам собой. Я отворачиваюсь, чтобы он не увидел, как мое лицо мгновенно исказила жгучая боль. В мире, где он проснулся сегодня утром, он любит меня, а Хейли еще жива. Мне кажется, будто я стою на улице под дождем, заглядываю в окно и мечтаю оказаться внутри, чтобы отогреть свое продрогшеее до последней косточки тело у очага его сумасшествия.
— Она скоро придет, — отвечаю я.
— Привет, папочка, — мгновенно вмешивается Клэр, подходит и обнимает его.
— Привет, милая, а ты что здесь делаешь?
— Приехала повидать Дебби, — поясняет Клэр. — Ты же знаешь, она скоро выходит замуж.
Его лицо выражает недоумение, отец хмурится. Его лоб бороздят глубокие морщины: он пытается что-то вспомнить, но воспоминание теряется в хаосе мыслей, бушующих в его голове.
— Мазл тов[18], — произносит он, печально глядя себе под ноги.
— Ему и правда надо пойти принять душ, — вмешивается Руди.
Отец качает головой.
— Кто это? — интересуется он, оценивающе глядя на Расса, который робко стоит в сторонке.
— Это Расс, — поясняю я. — Помнишь Расса, сына Хейли?
— Ну конечно, помню, — отвечает отец, подходит к Рассу и обнимает его. На изумленном лице Расса отражается борьба чувств, словно он не знает, остаться ему или сбежать: отец крепко стиснул его в потных объятьях, но парень сохраняет хладнокровие и даже похлопывает отца кулаком по спине — в духе трущоб.
— Привет, доктор Паркер.
Отец отступает на шаг и оглядывает Расса с головы до ног.
— Ты уже совсем взрослый. Расс, ты играешь в бейсбол?
— Иногда.
Отец бросает ему мяч.
— Будешь питчером.
Расс ухмыляется и поднимает с земли рукавицу.
— Бейте, — говорит он.
— Мне кажется, это не лучшая мысль, — протестует Руди.
— Верно подмечено, Руди, — весело соглашается отец и бежит за стоящей у стены бейсбольной битой.
— Доктор Паркер, пора одеваться к обеду. А вы еще даже не приняли душ.
— Отвали, Руди, — произносит отец, закручивая биту и приседая, как бэттер.
— Да, Руди, — повторяет Клэр, ухмыляясь. — Отвали.
Отец смотрит на нее.
— Не могла бы ты считать болы и страйки?
Клэр подходит к нему, целует его в плечо.
— Я просто создана для этого.
Мать на своем кухонном посту: она сидит на высоком табурете у стола посередине кухни, около нее полупустая бутылка красного вина — очень надеюсь, что первая. Она обсуждает с Дебби различные свадебные тонкости, время от времени что-то в приказном тоне рявкая Порции, служанке, которая хлопочет над лондонским жарким. Разделочный стол накрыт, словно для фотографии в «Бон аппети»: великолепные салаты, как на картинке, гарниры, заливная курица по-корнуэльски, панированная телятина и лондонское жаркое, которое Порция пытается впихнуть в серебряное сервировочное блюдо. Может, мои родители и ведут себя, словно в детстве потерялись в Гринвиче и выросли в семье белых англосаксов-протестантов, но когда речь идет о приготовлении пищи, мы снова становимся избранным народом.
— Дуглас, — произносит мать, ставя бокал с вином на мраморную столешницу. — Дорогой.
Она наклоняется и целует воздух где-то рядом с моим лицом, стараясь не смазать многочисленные слои помады, покрывающей ее губы, словно краска-герметик.
— Привет, Пух, — говорю я, целуя Дебби в щеку. Она, как всегда, безупречно выглядит: к обеду надела короткую черную юбку и бирюзовый свитер и уложила волосы в высокую прическу. Дебби чертовски красива, как точеная статуэтка, но лучше бы она иногда ходила с распущенными волосами и выглядела не столь безупречно, не так, будто забыла выдохнуть и вот-вот на что-то обидится.
— Ты пришел, — сказала она.
— А с чего ты взяла, что я не приду?
— Потому что ты меня ненавидишь.
— Ненависть — слишком громкое слово.
Она ухмыляется.
— Иди к черту.
— Не выражайся, Дебора, — строго произносит мать. — Ради всего святого, ты выходишь замуж. Постарайся хотя бы разговаривать как леди.
— Какая ты тощая, — говорю я.
Дебби всегда была худой, почти анорексичной, и мать ее в этом радостно поддерживала.
— Нужно влезть в платье.
— Она выглядит великолепно! — резко прерывает меня мать. — Ради бога, Порция, украсить грудинку не значит погрести ее заживо.
Мать поворачивается ко мне:
— Как дела, Дуглас?
— Все так же.
— Я не смогла до тебя дозвониться и очень волновалась.
— Я в порядке.
Она смотрит на меня поверх бокала, и в ее взгляде явственно читается: «Тебе меня не одурачить». Всякий раз, как я думаю о матери, я представляю ее большие проницательные глаза, глядящие на меня поверх бокала с вином, словно они существуют отдельно от тела.
— Ты привез Расселла?
— Он во дворе играет с папой в бейсбол.
Она кивает и отворачивается.
— Как папа? — интересуюсь я.
Мать мрачнеет и машет рукой.
— Каждый день приключение. Он снова открыл для себя секс.
— Мама!
— Теперь ему все время хочется. Странно, что я вообще могу ходить.
— Черт возьми!
— Не выражайся, — рассеянно произносит мать, дважды щелкнув пальцами. — На днях отец полчаса гонялся за мной по всему дому, пока Руди не сумел его усмирить.
— Как Руди это удается? — спрашиваю я.
— На это ушло еще две недели. — Мать подлила себе вина, хотя ее бокал был наполовину полон. Она вздыхает — глубоко, театрально, как в фильме, получившем «Оскара». — Я очень люблю Стэна. Но он меня просто замучил.
