Владимир Иванович улыбнулся:
- А я ему треугольнички рисовал... Лечили от желтухи, оказалось - китаец. И что он за этот реферат получил?
- Шесть баллов. Это у них высшая оценка. Дело в том, что преподаватель экономики Джереми Маркс...
- Как, говоришь? - перебил секретаря Печенкин.
- Маркс.
- Маркс! - громко, во весь голос повторил Печенкин, так что докладчик замолчал, и все члены Совета директоров стали внимательно смотреть на шефа.
Печенкин поднялся с кресла и обратился неведомо к кому:
- Где-то я слышал уже эту фамилию? А Энгельса у них нет? Я, значит, большие деньги им платил, а они моего сына учили, как мне башку свернуть? Маркс...
- Он уже уволен, - успел вставить Прибыловский.
- Уволен! Ха! Уволен... Да за такие дела на него, гада, солнцевских зарядить! Маркс, блин... - И, сунув руки в карманы, Владимир Иванович нервно заходил по кабинету.
- Левые идеи вновь входят на Западе в моду, - попытался объяснить Прибыловский.
- На Западе в моду, а у нас в морду! - закричал Печенкин. - Прямо в морду они у нас входят!
И быстро пошел вокруг большого стола. Проходя мимо Уралова, Печенкин остановился, в задумчивости глядя на его кипу, и спросил:
- Слушай, Уралов, а что это на тебе за тюбетейка?
Уралов улыбнулся и объяснил:
- Это не тюбетейка, а кипа! Ко мне папа из Израиля приехал. Надел и попросил не снимать.
Печенкин долго смотрел на Уралова, пребывая в каком-то усталом отупении, но, сделав над собой усилие, вышел из этого состояния, улыбнулся и, уже садясь в свое кресло, одобрил:
- Молодец, Уралов! Папу надо слушать.
Заседание Совета директоров продолжилось.
XIII. Я научу тебя десяти ударам
1
Картина была явно комическая и страшноватая: прохожие на тротуаре останавливались, машины на проезжей части тормозили, Илья шел по центральной улице Придонска - улице Ленина и с детским упоением на лице ел мороженое в вафельном стаканчике, а в это время его охраняли. Впереди шел рыжий охранник в темных очках, сзади еще один здоровяк, за которым - одним колесом по проезжей части, а другим по тротуару - медленно полз "субурбан", за затемненными стеклами которого мутно светился седой.
Мороженое почти растаяло, подтекало снизу, и Илья с удовольствием слизывал выступающие белые капли. Наконец, он закончил, вытер губы и ладони носовым платком и посмотрел по сторонам, размышляя, куда дальше направить свои стопы. Но в этот момент из "субурбана" выскочил седой, семеня, подбежал к Илье и спросил - официально и язвительно:
- Ну что, нагулялись, Илья Владимирович? Домой? До мамочки?
Илья перевел свой внимательный, озабоченный взгляд на главного телохранителя и, склонив голову набок, задал неожиданный вопрос:
- А какую мы дадим вам кличку?
- Какую кличку? - раздраженно отмахнулся седой. - Садитесь в машину.
- Вы забыли, что я вас завербовал? - с улыбкой напомнил Илья.
- Ты меня не вербовал, - огрызнулся седой.
- Стоит только моей маме узнать, что вы меня потеряли...
- Кроме мамы есть еще и папа, - перебил его седой и приказал: - В машину, Иваныч до трех отпустил.
- "Седой"! Как вам?
- Садись в машину! - требовал седой.
- А пароль?
- Сам не сядешь - посадим!
- Есть такой пароль, что если я его назову, то вы меня сразу отпустите, неожиданно высказался Илья.
- Нет такого пароля. Садись в машину!
- Есть. Спорим на мороженое! - Илья явно издевался.
- В машину! - прорычал седой и уже взял Илью за локоть, чтобы потащить его к "субурбану", как молодой человек проговорил вдруг громко, отчетливо:
- Ангелина Георгиевна Всеславинская.
Седой отпустил руку и замер.
Илья посмотрел на него насмешливо и сожалеюще.
- Нет, не буду я вас вербовать. Лучше, пожалуй, уволю.
Седой не услышал, повернулся и затрусил к машине. Охранники замерли в нерешительности. Илья расправил плечи и спокойно, не торопясь, направился к "зебре" перехода. Седой смотрел сквозь стекло в его спину и кричал в трубку телефона:
- Иваныч, он откуда-то знает про Гелю. Все знает: имя, фамилию, отчество.
Печенкин долго молчал.
- Он уходит, Иваныч! - напомнил седой.
Владимир Иванович нервно хохотнул:
- Знаешь поговорку: жена узнаёт последней...
- Так она последняя и осталась! Что делать, Иваныч? Он уходит!
- Черт с ним, пусть уходит, - поставил точку Печенкин.
2
Бодро, весело вышагивал Илья по привокзальному рыночку, не обращая внимания на возмущенные крики баб, подхватил на ходу из отверстого мешка жменю семечек и, лузгая их, остановился у прилавка, за которым одиноко пребывал продавец корейской моркови. Полноватый, с глазами щелочками, похоже, очень смешливый юноша-продавец не стоял на месте, а все время двигался: руки, ноги, туловище, голова, и с губ при этом слетали звуки яростных каратистских возгласов.
- Бум! Джи! Кия!
Они смотрели друг на друга так, будто были знакомы сто лет, потом сто лет не виделись и вот теперь снова встретились.
- Ты Ким, - сказал Илья.
Кореец сдвинул у переносицы брови и проговорил несогласно и гордо:
- Я - Брюс!
- Нет, ты Ким! - настаивал Илья.
- Нет, я Брюс! Бум! Джи!
- Ну, какой же ты Брюс, ты Ким! - Илья добродушно улыбался, но кореец увидел в этом насмешку. Он выскочил из-за прилавка, встал в боевую позу, однако Илья поднял вверх руку, показывая свою забинтованную ладонь. Кореец склонил голову набок, вопрошая.
- Бандитская пуля, - объяснил Илья.
Кореец понимающе кивнул и стал смотреть по сторонам в поисках подходящего соперника, чтобы доказать, что он - Брюс. Пьющие чай кавказцы, пьющие водку алкаши, омоновцы с автоматами и казаки с нагайками - все они были не соперники. Тогда кореец молча подхватил с прилавка ведро с морковью и направился в сторону станции. Илья взялся за дужку ведра с другой стороны, и они пошли вместе - дружно, весело, в ногу.
Переступая через переплетение рельсов и пролезая под вагонами, молодые люди вышли на другую сторону станции, где было пустынно и грязно. На высоком бетонном заборе, за которым возвышались корпуса железнодорожных складов, висел большой черно-красный плакат, на котором был нарисован, и довольно умело, штурмовик в черной рубахе, галифе и сапогах, поднявший руку в фашистском приветствии. Как солнце с расходящимися лучами, над ним сияла слегка закамуфлированная фашистская свастика. Грозная надпись внизу свидетельствовала и предупреждала: "Охраняет "Русский порядок"".
Перед закрытыми железными воротами прохаживался человек, который, быть может, позировал для этого плаката - белобрысый верзила в черной форме с повязкой-свастикой на рукаве. На боку его болталась резиновая дубинка.
Еще больше прищурив узкие щелочки глаз, кореец оценивающе посмотрел на противника. Этот ему подходил.
- Я - Брюс, - громко шепнул кореец Илье и, поставив ведро на землю, отправился на бой.
Фашист смотрел на инородца, как на диковинку. Его белесые, словно обсыпанные мукой, ресницы часто моргали.
- Эй ты, дай закурить! - провокационно воскликнул кореец и встал в боевую позу.
- Что? Да я... - Фашист от возмущения задохнулся и кинулся вперед, отстегивая на ходу дубинку. - Да я тебя!
- Ки-я!! - пронзительно выкрикнул кореец и довольно высоко подпрыгнул с вытянутой вперед ударной ногой. Удара, однако, не вышло, потому что до противника было еще довольно далеко. Неудавшийся каратист шлепнулся на землю, но тут же бодро вскочил и резво понесся назад. Илья уже был в стартовой позиции. Подхватив на ходу ведро, они рванули к станции. Верзила настигал. Он уже занес дубинку над головой и наверняка достал бы кого-нибудь, если бы не корейская морковь - ведро вылетело вдруг из дужки, опрокинулось на асфальт, фашист ступил в оранжевую склизкую кучу, получая ускорение, проехал на пятках, и ноги его взлетели чуть не выше головы...
Илья и кореец не успели подумать, что спасены, как увидели бегущих навстречу двух других фашистов. Не сговариваясь, ребята свернули резко в сторону и нырнули под стоящие вагоны. Они пересекли несколько составов и спрятались под товарняком, прижавшись спиной к колесу и пытаясь сдержать дыхание.
- А здорово я ему чуть не попал! - громким шепотом похвастался кореец.
- Сколько ударов ты знаешь? - спросил вдруг Илья.
- Шесть.
- Я научу тебя десяти ударам, - пообещал Илья и прибавил: - И ты будешь непобедим.
Кореец посмотрел на Илью, как восторженный и благодарный ученик на своего великого сэнсея.
Три пары ног в начищенных до блеска сапогах и черных эсэсовских галифе остановились напротив, и казалось, что сейчас, как в советском кино про войну, зазвучит громкая и нахальная немецкая речь.
Но речь зазвучала наша, русская.
- Обнаглела нерусь вконец!
- Да запомнил я их обоих. Найдем.
