— Для того чтобы оставить отпечатки своих пальцев, — отвечает лейтенант дорожного патруля штата Оклахома Питер Норвуд, — на тот случай, если что-нибудь случится со мной. Так смогут определить, что я пытался эту машину задержать.
— Ну, а руки на сиденье и на руле, это для чего?
— Я должен увидеть руки всех пассажиров и водителя. Пока не увижу, останусь у заднего окна. Только потом пройду вперед и встану так, чтобы всех видеть.
— А если я сниму руки с руля?
— Я попрошу вас положить их на руль, сэр.
— А если я откажусь?
— Я должен буду принять решение, на которое у меня не больше трех секунд: либо вновь попросить вас, либо пристрелить.
— А если у меня спрятан пистолет, и я попробую его достать, как быстро вы сможете выхватить свой пистолет?
— Очень быстро, сэр, — и лейтенант Питер Норвуд в одно мгновение неуловимым движением выхватил свой пистолет.
Помню, когда мы еще выезжали из Нью-Йорка, Ваня поразился размерам увиденных им полицейских — не росту их, а огромным животам. — Как же могут они бежать за преступниками? Они еле-еле влезут за руль машины с такими пузами!
И то правда. Когда я рос в Нью-Йорке, полиция состояла сплошь из высоченных, атлетически сложенных ирландцев. Теперь же ирландцев поубавилось, стало довольно много афроамериканцев и выходцев из Латинской Америки, немало и женщин. Средний рост заметно снизился — кажется, когда-то существовало правило, что полицейский не может быть ниже шести футов — 182 сантиметра — ростом. Теперь не только рост значения не имеет, но и вес: ожирение, поразившее Америку, не пощадило и тех, кого традиционно называют «красой и гордостью Нью-Йорка».
Здесь, в академии штата Оклахома, мы увидели довольно много полицейских, размерами напоминавших морских львов — правда, это все были относительно пожилые офицеры, молодежь же была вся как на подбор. Мы имели возможность убедиться в том, что готовят здесь супер-копов, людей умеющих если не все, то многое: принять мгновенное решение, принять роды, виртуозно управлять машиной в любой обстановке, владеть оружием самого разного вида и назначения. Готовят жестче, чем в морской пехоте, от первоначального набора к выпуску остается не больше половины: люди не выдерживают нагрузки.
— В машине не тошнит? — участливо спросил инструктор по экстремальному вождению.
— Да вроде нет, — ответил я.
— Сейчас затошнит, — успокоил он меня, и мы сорвались с места и на дикой скорости стали змейкой лавировать между выставленными в длинный ряд красными пластмассовыми конусами. Проскочили и встали как вкопанные.
— Ну вот, — ворчливым голосом сказал инспектор, — экзамен сдали. Собьешь хоть один конус — получишь неуд, конус — это живой человек, а ты гонишься за плохим парнем. Важно, кроме того, удержать машину, не давать ей развернуться вокруг собственной оси.
— А для этого что надо сделать? — спрашиваю я.
— А сейчас покажу, лучше один раз увидеть…
Вот он развернул машину, поехал назад к месту старта, спросил: «Готов?», и когда я кивнул, утопил педаль газа в пол. Машина взревела и сорвалась с места, а он кричит:
— На мои руки смотри, на руки!
Я смотрю и вижу, что он часто-часто вращает руль туда-сюда, туда-сюда. И опять, вжжжжжик, мотаемся между конусами и со страшным визгом тормозов, сопровождаемым острым запахом жженой резины, останавливаемся.
— Ну, поняли? — спрашивает он.
— Понять-то я понял, но у нас инструкторы говорят, что ни в коем случае нельзя вертеть рулем…
Он оборачивается ко мне, смотрит недобрым взглядом и говорит:
— А пусть этот ваш инструктор приедет сюда, сэр, я его съем живьем!
Я — не любитель полиции. Слишком часто эти блюстители порядка сами нарушают его, слишком часто применяют силу там, где нет в этом необходимости, слишком часто прикрывают тех, кого должны преследовать. Но эти представители дорожной полиции произвели и на меня подкупающее впечатление. Понятно, что мы общались не со всеми, понятно, что лейтенант Питер Норвуд выделяется даже среди лучших, но мы, приехавшие из России, имеем тончайший нюх на все, что хоть отдаленно напоминает потемкинскую деревню, а здесь не было даже следа этого запаха.
А был запах братства, гордости, готовности служить. Я спросил Норвуда, как относятся люди к дорожной полиции штата, и он ответил:
— Они уважают нас, но и боятся.
Наверное, так оно и должно быть. Ведь эти люди рискуют жизнью каждый день: кто знает, чем закончится погоня за очередной машиной?
Я поехал с одним из старших полицейских, предложивших показать мне полосу препятствий и прочие прелести. Во время пути зазвонил телефон. Это оказалась его супруга.
— Знаешь, — говорит он, — у меня в машине русский… Да нет, не шучу я, настоящий, прямо из Москвы… Не выпил я ни капли, ты же знаешь, на работе не пьем… Ничего я не придумал… Ну ладно, до вечера. Я тебя люблю.
Потом он обернулся ко мне и сказал:
— Она решила, что я ее разыгрываю… А знаете, почему мы всегда так прощаемся?
— Нет, а почему?
— Потому что каждый день может быть для нас последним, такая у нас работа, поэтому, прощаясь, всегда говорим друг другу «я тебя люблю».
* * *
Накупив бейсболок и маек с надписью «Дорожная полиция штата Оклахома», мы поехал и дальше. На прощание нас предупредили, чтобы мы сняли эти предметы одежды до того, как пересечем границу соседнего штата:
— Нас там не очень любят, завидуют нашей славе, так что вы поосторожней.
* * *
Уже в машине у нас возник довольно любопытный разговор, который я привожу текстуально.
Познер: Вот я хочу вас спросить: у вас уже сложилось некоторое общее впечатление об этих людях? Об американцах?
Ургант: Вот эта черта, которую я не могу не заметить. Они люди открытые. С людьми не надо пытаться найти какой-то контакт. Они уже открыты для контакта.
Брайан: По-моему, американцы всегда готовы высказать свою точку зрения, если под этим мы и подразумеваем открытость. Они никогда не пытаются скрыть что-либо, они не двуличны — сразу выкладывают все. И я думаю, что это замечательное качество.
Ургант: К вопросу об открытости. Мне, конечно, очень интересно было бы узнать и проверить вот эту теорию, о которой, кстати, сказал профессор в Чикаго. Не теорию, а даже вот ощущение, что американцы — это те люди, которые невероятно открыты. Они впускают тебя сразу в свой мир, они участливы. Но это все — поверхность. Но если уж говорить дальше… будут ли они разделять не только мой интерес к ним, но и еще какие-то твои проблемы — это вопрос. Пока ответа у меня на него нет, потому что, к сожалению, знаю только одного американского гражданина, с которым мы имеем общение больше трех дней в нашей поездке — это Брайан. Совсем скоро — завтра-послезавтра — я собираюсь попросить у него в долг деньги. И таким образом проверить, насколько мы близки.
Брайан: Я могу сказать, что я провожу черту в отношении Ивана. Я знаю его всего несколько дней, но уже понял, что в этой ситуации мой ответ будет: ни за что на свете. Ни за что.
Ургант: Благодарю, Брайан. Вот и ответ. Спасибо огромное, Брайан.
Брайан: А что ты думаешь, Владимир? Ты-то встречался со многими американцами.
Познер: У меня впечатление, что американцы открыты, но не сентиментальны. Они будут очень открыты с вами в том, что касается обсуждения каких-то проблем, но там, где идет речь об их внутреннем мире, об их личном, они с вами не будут разговаривать, потому что вы… Ну кто вы им?
Ургант: Я говорю о том, что в принципе существует ли в американском сознании — или там, как хотите, в американских людях вот такие качества, когда мы можем делиться друг с другом, сопереживать друг другу. В каких-то очень личных вопросах… Или все-таки это общество по первому плану невероятно открытых и дружелюбных людей, которые, безусловно, помогут вам подняться на улице, если вы упали, но не будут вас спрашивать, почему вы упали-то, по какой причине, из-за какой болезни.
Познер: Это неверно.
Ургант: Неверно?
Познер: Они помогут вам встать, они вызовут «Скорую помощь», они не пройдут мимо, как у нас часто бывает. Они как раз не пройдут мимо. Не проедут. Это мы сейчас говорим о разных вещах.
Ургант: Но вы же понимаете, что я имею в виду? Они всегда отстаивают… private… какой-то вот такой… частную зону, куда тебя не допускают. Что мне, как человеку, который вырос и прожил свою жизнь в России… как мне кажется, мы в России имеем другое — и это как раз меня и интересует… Я имею в виду… 300 миллионов людей… которые потенциально могут тебя понять. Ведь это же самое важное. Знаете, как говорят, русскую душу никогда не поймешь.
