– Антуанетта, давай, ешь. – А потом заметила, обращаясь к моей матери: – Она сегодня очень тихая.
Мать устремила на меня взгляд, исполненный отвращения, от которого я оцепенела, потом обернулась к жене фермера с заранее заготовленной вежливой улыбкой и ответила:
– Она у нас книжный червь. И совсем не болтушка.
Визит к фермерам был нашим последним семейным выходом, если не считать поездок к старикам в Коулрейн.
Я сидела в комнате отдыха в хосписе и все думала о той маленькой девочке, какой была когда-то. Смешной карапуз, который верил в любовь матери и у которого не было причин сомневаться в других взрослых. Перед глазами снова встала фотография трехлетней малышки, уверенно улыбающейся в объектив. Я подумала о том, каким волнующим было ее путешествие в Северную Ирландию, как она радовалась новой школе, первой собаке. Мне вдруг стало интересно, какой бы выросла Антуанетта, если бы ей позволили развиваться нормально.
Я почувствовала ее присутствие, когда в сознание против моей воли втиснулась еще одна картинка. Я увидела темную комнату; в постели, под одеялом, съежилась маленькая испуганная девочка с зажатым во рту большим пальцем. Ее темные влажные волосы облепили шею, глаза широко открыты. Она слишком напугана, чтобы закрыть их, она боится, что вернется ночной кошмар – кошмар, в котором на нее охотятся, а она совершенно не способна к сопротивлению. Ночные кошмары, которые потом всю жизнь преследовали меня, зародились именно в той детской спальне.
Девочка знала, что уже не вернуть тех дней, когда она могла позвать маму. Ей оставалось лишь лежать и дрожать от страха, пока сон не заставлял ее веки сомкнуться.
Впервые за много лет я вспоминала о страшном предательстве, которое совершили по отношению к той маленькой девочке, предательстве, определившем ее дальнейшую судьбу. Я смогла выжить только потому, что спрятала Антуанетту в глубинах своей памяти и превратилась в Тони. Если бы я могла дотянуться до нее сквозь прожитые годы, то непременно взяла ее на руки и перенесла в какое-нибудь безопасное место, но Антуанетты больше не было, и некого было спасать.
Я снова и снова задавала себе все тот же вопрос: «Почему моя мать отвергла меня, лишила меня детства?» Я всегда считала, что жизнь у матери не задалась, что она никогда не была счастлива, что отец погубил ее своим эгоизмом. Мать, родом из добропорядочной английской семьи, никогда не любила Северную Ирландию, и я всю жизнь считала, что она просто вышла замуж не за того человека. Но здесь, в хосписе, копаясь в нахлынувших воспоминаниях, от которых некуда было увернуться, я вдруг прозрела, и мне стало по-настоящему понятно, что же сделала моя мать. Когда я рассказала ей про тот поцелуй, она ведь уже знала, что за этим последует. Еще бы ей, тридцатишестилетней женщине, пережившей войну, не знать. Она забрала меня из школы, где я была счастлива. Из школы, где работали лучшие в Северной Ирландии учителя, и директриса, умная, интеллигентная женщина, сразу бы заметила перемены в ребенке и забила тревогу. До меня дошло, что именно тогда моя мать стала сообщницей отца.
– Теперь ты понимаешь, Тони? – услышала я шепот. – Понимаешь, что она сделала?
– Нет, – ответила я. – Нет, не понимаю. Я хочу, чтобы она сама мне сказала. Пусть скажет, почему она так поступила.
– Вспомни игры, Тони, – прошелестел шепот.
Сначала была его игра в наш секрет. Потом наша общая игра в счастливую семью и, наконец, ее последняя игра в Рут-жертву. В моей памяти всплыли многочисленные эпизоды, в которых она, ловко пользуясь своим английским акцентом и манерами леди, выходила из щекотливых ситуаций, убеждая окружающих в том, что я трудный ребенок, а она – многострадальная мать.
Она знала, что с четырехмильными прогулками в школу и обратно у меня просто не будет времени на друзей. Ребята, которые учились со мной, жили рядом со школой, так что по выходным и праздникам я была полностью от них оторвана. И не было никого, кому можно было бы доверить свои секреты и печали.
Я с грустью подумала о том, что, собственно, все это я уже знала. Я никогда не переставала любить мать, что естественно для ребенка. И я не могла заставить себя разлюбить ее, да у меня и не было такого желания. Но сейчас, когда ей оставалось жить так мало, мне хотелось получить от нее хотя бы какое-то объяснение. Признается ли она, в конце концов, что не была жертвой и что я не виновата в том, в чем она пыталась меня обвинить? Сорвется ли с ее губ мольба о прощении?
Вот чего мне хотелось, вот на что я надеялась, когда вернулась к кровати матери и, устроившись в откидном кресле, погрузилась в сон.
Черная мгла отчаяния опустилась на дом с соломенной крышей. Окутала его обитателей, затуманила сознание. Отравленная ядом атмосфера порождала такие же ядовитые слова; они стали проводниками горечи, упреков, злости. В словах матери звучали все те же обвинения в адрес отца: он играл, пил, растратил свое выходное армейское пособие. Ее голос гнал его из дома, преследуя до самых ворот. Злобой дышали ответные крики отца.
Ящики снова стояли в гостиной, и собаки, словно чувствуя неопределенность своего будущего, прятались под столом. Мать уже предупредила меня, что нам придется переехать. По вечерам, укладываясь спать, я прятала голову под одеяло, чтобы заглушить тревогу, которую порождали несмолкающие звуки их ссор.
Изоляция нашей куриной фермы, холод и отсутствие денег, которых, сколько бы мать ни трудилась, все равно не хватало, подогревали ее ярость. Но одной отцовской улыбки было достаточно, чтобы ее злоба растаяла.
Моя мать всегда мечтала иметь собственный дом, как это было в ее семье. Но здесь, в доме под соломенной крышей, ее надежды на прибыльный бизнес рухнули: все заработанные деньги съедала аренда, и, разумеется, откладывать было нечего.
– Антуанетта, – сказала она однажды вечером, – завтра я познакомлю тебя с одной пожилой дамой. Если ты ей понравишься, мы, возможно, будем жить у нее. Я хочу, чтобы ты показала себя с лучшей стороны, и, если мы переедем к ней, ты сможешь вернуться в свою старую школу. Ты ведь этого хочешь, не так ли?
Я почувствовала, как во мне шевельнулась надежда, но постаралась скрыть свою радость, робко ответив:
– Да, мамочка, очень хочу.
В ту ночь я засыпала с этой надеждой. Неужели я смогу распрощаться с сельской школой, где меня никто не любит, и вернуться туда, где я была так счастлива? Потом меня посетили и другие мысли: кто эта пожилая дама и почему мама хочет познакомить с ней меня, а не отца? Вопросы, на которые я не могла найти ответов, роились в моей голове, пока меня не сморил сон.
Я проснулась рано утром, и первое, о чем вспомнила, так это о разговоре с матерью накануне вечером. Радостное волнение охватило меня, но я все-таки попыталась подавить это чувство, поскольку боялась разочарования. Неужели мне действительно предстоит провести целый день с мамой, да еще вернуться в прежнюю школу, навсегда покинув ненавистную сельскую? Надежда уже горела во мне, когда я спускалась по лестнице.
Кастрюли с кипящей водой на печи убедили меня в том, что все сказанное мамой правда и мне предстоит мыться. К тому времени, как я позавтракала, жестяная ванна уже была наполнена. Быстро раздевшись, я легла в воду. Сначала я тщательно намылилась, наслаждаясь ощущением мыльной пены, струящейся между пальцами, потом потерла тело губкой, вымыла голову в подогретой дождевой воде и споласкивала волосы до тех пор, пока они не заскрипели от чистоты. Наконец меня вытерли полотенцем. Мать взяла свою массажную щетку и принялась расчесывать мне волосы. Убаюканная ритмичным движением щетки и теплом печи, я прижалась к ее коленям, требуя внимания. Чувство защищенности охватило меня. Мне так хотелось, чтобы мама каждый день ухаживала за мной, как бывало когда-то.
Завязав мои волосы лентой, мама достала мой выходной наряд, выдала пару белых носков и до блеска натерла мои туфли. Когда мы обе были готовы, отец довез нас до Коулрейна, где мы с мамой пересели в автобус, на котором проехали еще несколько миль за город.
Сойдя с автобуса, мы прошли пешком несколько ярдов и остановились у подъездной аллеи, густо заросшей живой изгородью. На дереве крепилась табличка с надписью: «Кулдараг».
Никакие ворота не преграждали нам путь, и мы, держась за руки, двинулись вперед по аллее. Деревья по обе стороны так разрослись, что их кроны сплетались над нашими головами, образуя зеленый кружевной потолок. У корней высокая жесткая трава росла вперемешку с крапивой, заползая на гравий. Стоило мне задаться вопросом, куда же мы все-таки идем, как дорога сделала поворот, и я впервые увидела Кулдараг. У меня перехватило дыхание. Это был самый большой и самый красивый из всех домов, что я когда-либо видела.
Когда мы подошли ближе, нам навстречу выбежали две собаки, виляя хвостами, а за ними вышла статная пожилая дама. Она была высокой и худой, с седыми волосами, забранными в высокий пучок на затылке. Ее прямая походка совсем не требовала трости, которую она держала в левой руке. Правую руку она протянула матери. Дама напомнила мне аристократок со старинных фотографий. Мама пожала ей руку и представила нас друг другу.
