Теперь, когда я вернулся и присел к костру, он сказал:
— Ну, Смит, пора тебе иметь собственные четки, вот, возьми-ка. — И протянул мне коричневые деревянные четки, нанизанные на крепкую бечеву, черную и блестящую, выходившую из крупной бусины на конце красивой петелькой.
— Ой, как же ты можешь отдавать мне такую вещь, они ведь, наверное, из Японии, а?
— У меня еще черные есть. Смит, та молитва, которой ты меня сегодня научил, стоит гораздо больше этих четок, но все равно бери. — Через несколько минут он вычистил остатки шоколадного пудинга из котелка, но позаботился, чтобы мне досталось больше. Потом набросал веток на расчищенное место и расстелил поверх них пончо — но так, чтобы мой спальник оказался ближе к костру, чтобы мне уж точно не замерзнуть. Он никогда не забывал о милосердии. Он и меня, на самом деле, научил этой своей благотворительности, и через неделю я отдавал ему хорошие новые майки, которые нашел для него в «Гудвилле». Он тут же подарил мне пластиковую коробочку для пищи. Шутки ради я принес ему огромный цветок, который сорвал во дворе у Алвы. На следующий день он торжественно приволок мне букетик цветов, собранный на газонах Беркли. — И тенниски тоже можешь себе оставить, — сказал он. — У меня есть еще одна пара, старее, но пока держатся.
— Ох, ну я же не могу забирать у тебя все вещи.
— Смит, ты не представляешь себе, что это за привилегия — делать подарки другим. — То, как он их делал, было очаровательно: там не было ничего мишурно-новогоднего, все происходило почти что печально, да и подарки его иногда оказывались побитым старьем, но излучали очарование полезности и грусти его дара.
Мы завернулись в свои спальники, стало уже очень холодно, почти одиннадцать часов, и мы еще немного поговорили, пока один из нас просто не перестал отвечать из своих подушек, и скоро уже мы оба спали. Пока он похрапывал, я проснулся и просто лежал на спине, устремив взгляд на звезды, и благодарил Бога, что пошел сейчас в горы. Ногам моим было лучше, я чувствовал силу во всем теле. Умиравшие поленья потрескивали — будто Джафи замечал что-то по поводу моего счастья. Я взглянул на него: он с головою закутался в свой спальник на гагачьем пуху. Его скрюченная фигурка была единственным, что я мог различить на многие мили тьмы вокруг — тьмы, что была так плотно упакована, и я сосредоточился на желании быть хорошим. Я думал: что за странный человек… Как сказано в Библии: кому ведом дух человека, смотрящего вверх? Этот несчастный пацан — на десять дет моложе меня, при нем я чувствую себя последним дураком, забывая все идеалы и радости, что знал прежде, в последние годы пьянства и разочарования, какое ему дело, денег-то у него все равно нет: ему не нужны деньги, все, что ему нужно, — этот рюкзак, пара целлофановых пакетиков сушеной пищи и хорошая пара обуви; и вот он уже уходит и наслаждается привилегиями миллионера вот в таком вот окружении. Да и вообще — какой подагрик-миллионер заберется на эту скалу? Мы сами на нее лезли весь день. И я пообещал себе, что начну новую жизнь: по всему Западу, по горам Востока, по пустыне я пройду со своим рюкзаком и сделаю это чисто. Я уснул, засунув нос в спальник, и проснулся где-то на заре, весь продрогнув — холод от земли просочился сквозь пончо и сквозь спальник, и ребра мои ощущали теперь влажность еще влажнее влажности холодной постели. Изо рта у меня шел пар. Я перевернулся на другие ребра и продолжал спать: сны мои были чистыми и холодными, как ледяная вода, счастливые сны, никаких кошмаров.
Когда я проснулся опять, солнечный свет лился девственно оранжевым сквозь ущелья к востоку от нас и сквозь наши душистые сосновые ветви, и я почувствовал себя как мальчишка, которому уже время вставать и идти одеваться и играть весь день, потому что суббота. Джафи уже поднялся, он пел и, стоя на четвереньках, раздувал маленький костерок. Белый иней лежал на земле. Потом Джафи отбежал немного в сторону и завопил «йоделахи-и!» — и ей-Богу, до нас сразу же долетел ответ Морли, ближе, чем вчера вечером.
— Он уже вышел. Просыпайся, Смит, и выпей горячего чаю, тебе полезно! — Я встал, выудил свои тапочки из спальника, где они согревались всю ночь, надел их, натянул берет, подпрыгнул и пробежался взад-вперед по траве. Ручеек весь замерз, кроме самой серединки, где, позвякивая и побулькивая, бежала тоненькая струйка пузырьков. Я шлепнулся на живот и напился, омочив все лицо. Ничто на свете не сравнится с тем чувством, когда окунаешь лицо в холодную воду утром в горах. Затем я вернулся, и Джафи уже разогревал остатки вчерашнего ужина — они по-прежнему были хороши. Потом мы вышли на утес и покричали «хоо!» Морли, и вдруг увидели его — крохотную фигурку в самом низу каменной долины в двух милях от нас, двигавшуюся как единственное одушевленное создание в неохватной пустоте.
— Эта точечка внизу и есть наш остроумный друг Морли, — сказал Джафи своим смешным раскатистым голосом лесоруба.
Примерно через два часа Морли уже был от нас на расстоянии слышимости и немедленно начал тараторить, преодолевая последние валуны, а мы сидели и ждали его на камне под уже теплым солнышком.
— Дамское Общество Вспомоществования велело мне сходить и узнать у вас, мальчики, не нужно ли приколоть голубые ленточки вам на рубашки, они говорят, что осталось еще очень много розового лимонада, и Лорду Жиропупу уже сильно невтерпеж. Вы думаете, они станут расследовать источник недавних неприятностей на Ближнем Востоке или научатся, наконец, ценить кофе. Уж лучше бы с парой таких джентльменов от литературы, как вы, они научились прилично себя держать… — И так далее, и тому подобное, безо всяких причин он чесал языком под счастливым голубым утренним небом, скача по камням со слабенькой ухмылкой, немного вспотев от такой долгой работы с утра пораньше.
— Ну, Морли, ты готов лезть на Маттерхорн?
— Я всегда готов, дай только мокрые носки сменю.
Около полудня мы вышли, оставив большие рюкзаки в лагере, куда все равно никто не доберется, по крайней мере, до следующего года, и поднялись по долине, засыпанной обвалом, взяв с собой только немного еды и аптечку. Долина оказалась длиннее, чем виделось снизу. Почти мгновенно наступило два часа дня, солнце приобрело такой более поздний, червонный цвет, поднимался ветер, и я уже начал подумывать: ну елки, как же мы полезем вечером на эту гору?
Я задал этот вопрос Джафи, и тот ответил:
— Ты прав, придется поторопиться.
— А может, бросим и пойдем домой?
— Кончай, Тигр, мы взбежим на этот холмик — а там уж и домой можно. — Долина все тянулась, тянулась и тянулась. Наверху крутизна возросла, и я стал побаиваться, как бы не свалиться — камни здесь были меньше, скользко, а лодыжки у меня и так болели от вчерашних упражнений. Морли же все шел и говорил, и я обратил внимание на его грандиозную выносливость. Джафи снял штаны, чтобы совсем походить на индейца, в смысле — остался совсем голый, в одних плавках, обогнал нас почти на четверть мили, иногда останавливался, чтобы мы смогли его догнать, потом шел дальше — быстро, он хотел забраться на гору сегодня же. Морли шел вторым, весь пути приблизительно в пятидесяти ярдах от меня. Я никуда не спешил. Когда же день стал склоняться к вечеру, я прибавил шагу и решил обогнать Морли и пойти с Джафи. Теперь мы были где-то на высоте одиннадцать тысяч футов, стало холодно, вокруг лежало много снега, а к востоку можно было видеть громадные снежные шапки хребтов и раздолья плоских долин под ними; мы практически были на самой верхушке Калифорнии. В одном месте мне, как и другим, пришлось ползти по узкому карнизу вокруг выступа скалы, и мне стало по-настоящему страшно: падать пришлось бы футов сто — хватит, чтобы свернуть себе шею, а там еще один маленький карниз, на котором можно с минутку попрыгать перед тем, как ухнуть еще на добрую тысячу футов — и прощай. Ветер уже просто пронизывал. Однако весь день — больше, чем какой-либо другой — полнился старыми предчувствиями или воспоминаниями, словно я был здесь прежде, карабкался по этим самым скалам — за чем-то другим, более древним, более серьезным, более простым. В конце концов, мы добрались до подножия Маттерхорна, где лежало прекраснейшее маленькое озерко, не ведомое взорам большинства людей в этом мире: его видела лишь горстка скалолазов — крошечное озеро на высоте одиннадцать тысяч с чем-то футов, со снегом по краям, с восхитительными цветами и красивой лужайкой, альпийским лужком, ровным и сказочным, на котором я немедленно растянулся, скинув тапочки. Джафи сидел здесь уже полчаса, когда я только дошел, он уже замерз и снова оделся. Морли, улыбаясь, вышел вслед за нами. Мы сидели и смотрели вверх, на неизбежную крутую осыпь последнего склона Маттерхорна.
— Да это совсем немного, справимся! — сказал я, возрадовавшись.
— Нет, Рэй, там больше, чем кажется. Ты понимаешь, что там — тысяча футов?
