– А теперь я вам прочитаю, что здесь у вас написано, – сочувственно проговорил Игорек.
Чушки мгновенно осознали собственную оплошность, восхищенно глядя на Игорька, подобострастно заматерились. Он усмехнулся и, посматривая в листок, заученно произнес текст заявления.
Чушки потрясенно молчали.
Жилбылсдох кашлянул в кулак и заговорил:
– Степана мы, конечно, помним и память о нем чтим, но зачем нам «степановцами» называться – не понимаю… – Недоумение было в глазах бригадира.
– Нам и жилбылсдоховцами быть хорошо! – крикнул Шиш, и все засмеялись. Слово это – «жилбылсдоховцы» – звучало впервые, но всем понравилось. Вроде как чапаевцы.
Жилбылсдох смутился, но продолжал недоумевать.
– Кто ж такое мог написать?!
– 21-й отряд, – насмешливо глядя, ответил на этот вопрос Игорек.
– Мы не писали.
– А подписи чьи? – спросил Игорек, помахивая листком, и засмеялся. И до обиженных наконец дошло, как ловко Игорек их развел, и они тоже засмеялись, указывая пальцем друг на дружку.
Самым любимым словом Игорька в последнее время было слово «массы».
Всех находящихся в поле зрения людей он разделял на три категории, на три массы.
Первая в его табели о рангах масса именовалась народом, и к ней принадлежало лагерное мужичье, рабочая скотина, быдломасса.
Массу номер два он называл рвотной и причислял к ней умников вроде Рубеля, Хозяйки или секретарши Юлечки. Все они считали себя умными, не понимая, что ум сам по себе еще ничего не значит.
Третья масса была каловой, и именно с ней приходилось сейчас общаться.
– Хозяин сказал: «Найди автора живого или мертвого».
Чушки вмиг тоже посерьезнели, Жилбылсдох развел руками, мол, где же мы тебе его найдем?
– Сколько у тебя сейчас народа? – обратился к нему Игорек.
– Около сорока.
– А точно?
– Точно – тридцать восемь.
– С тобой или без тебя?
– А какая разница?
Игорек усмехнулся.
– Я в приемной у Челубеева список твоего отряда смотрел, там двадцать один человек.
Жилбылсдох, усмехнувшись, сплюнул.
– Везде бардак… Двадцать один только здесь, остальные на других объектах.
– А подписей в заявлении семнадцать.
– Так там у тебя внизу «и дэрэ» написано.
– Ну и где они?
– Кто?
– И дэрэ.
– А, – понял бригадир, и, усмехаясь, ткнул пальцем в дощатый пол.
Теперь не понял Игорек.
– Да там чурки, чего они написать могут. Работают… – равнодушно проговорил Жилбылсдох.
– Прикажи, чтоб поднялись.
Жилбылсдох коротко глянул на Игорька и дал команду. Кто-то, кажется Хомяк, наклонился и сипло прокричал в вырезанную в толстой доске круглую дыру. Чуть погодя из нее показалась голова восточного человека. В узких его глазах стоял немой непереводимый вопрос.
– Вылезайте, черти нерусские! – закричали со всех сторон, и еще через минуту один за другим наружу вылезли требуемые Игорьком лица через прорезанный сбоку люк.
Они были грязные, вонючие, неотличимые друг от друга и смотрели одинаково приветливо.
– Как же они там пролезали? – высказал брезгливое удивление Игорек.
– Эти где хочешь пролезут. – засмеялись обиженные. – Такие черти нерусские!
– Двадцать, – сообщил Игорек Жилбылсдоху.
– Двадцать, – согласился тот.
– А ты сказал – очко…
– Тьфу ты! – плюнул в сердцах Жилбылсдох. – Забыл! Там этот, как его, я про него все время забываю… Самый последний…
– Позови.
– Сам позови.
– Почему я?
– А почему я?
– Ты староста или кто? – прямо спросил Игорек Жилбылсдоха, и, подумав, тот так же прямо ответил:
– Потому и староста, что не даю приказов, какие не станут выполняться. Это тебя там назначали, а меня тут выбирали. У нас демократия.
Игорек внимательно посмотрел на Жилбылсдоха – шутит он или всерьез. О. Мартирий говорил недавно во время проповеди: «Это в аду демократия, а в раю иерархия и порядок». Игорек тогда не понял, а теперь стало понятно. «Добро пожаловать в ад?» – спросил он сам себя.
– А он не цыган?
– Кто?
– Ну этот, который там…
– Вроде нет, а там кто его знает. Тут про себя не знаешь.
– Ну, он по-русски читать и писать умеет? – вновь начал терять терпение Игорек.
– Лучше всех. – Жилбылсдох почему-то засмеялся.
«Вот она моя рыбка, клюнула!», – подумал Игорек с надеждой и спросил:
– Мог он это написать?
– Мог, только зачем ему это надо? – резонно заметил Жилбылсдох.
«Знал бы ты, зачем я тут с вами, вонючими, базар развожу», – снисходительно подумал Игорек. Рыбка сидела на крючке, оставалось выудить ее на берег.
Сжимая под мышкой красную папку, он заговорил властно и нетерпеливо:
– Значит так, Жил. Я должен с ним поговорить.
– Иди и говори, – равнодушно согласился Жилбылсдох, глядя в пол, и Игорек понял, что опущенные предлагают ему туда спуститься и там разговаривать.
Игорек нервно засмеялся:
– Ты предлагаешь мне туда… спуститься?
Жилбылсдох пожал плечами и ничего не сказал. Если бы не Операция «Левит», Игорек вмазал бы сейчас Жилбылсдоху и пошел по своим делам.
– Ладно, – неопределенно бросил Игорек и, подойдя к квадратному отверстию, из которого только что вылезли последние чурки, осторожно туда заглянул.
Там было темно и смрадно…
Игорек повернул голову и, пересилив себя, улыбнулся и прокричал:
– Ну что, мужики, кто мне его оттуда позовет…
Чушки молчали, ждали, что он еще скажет, и Игорек сказал, продолжил тем же тоном:
– … тот блок сигарет получит!
Но те продолжали молчать, не клюнув не только на блок сигарет, но даже и на «мужиков».
– Курить вредно, – напомнил Шиш и печально вздохнул, потому что курить хотелось, а сигаретки не было ни одной.
– Эй! – крикнул Игорек вниз и вновь не получил никакого отклика.
Прислоненная к краю, стояла лестница.
«Неужели я сейчас туда спущусь?» – задал себе Игорек совершенно невероятный вопрос, и вдруг из-за спины кто-то крикнул – высоко и издевательски:
– Христос в ад спускался, а ты чем лучше?
Игорек резко повернул голову, выпрямился и потребовал ответа.
– Кто сказал?
Но ответа не последовало, никто, кажется, и вопроса не понял, чушки не слышали того, что он услышал.
Игорек нюхал клей, глотал колеса, сидел на дури и игле – улетал, балдел, торчал, тащился, но никогда не видел никаких видений и не слышал никаких голосов, а тут – на свежую голову, средь бела дня…
И главное, непонятно откуда: сверху или снизу?
«Христос в ад спускался, а чем ты лучше?»
«Чем я лучше?» – растерянно спрашивал себя Игорек, начав свой спуск по шаткой склизкой лестнице, и чуть не сорвался, когда услышал снизу глухие удары и жизнерадостный голос поющего человека:
– Я люблю тебя, жизнь, что само по себе и не ново.
Я люблю тебя, жизнь, я люблю тебя снова и снова!
…Монахи всё не шли, ветер дул, не по времени темнело.
Надо было вновь отправляться к чушкам – надо, но подошвы Игорьковых ботинок словно примерзли к ледяному асфальту.
Глава четырнадцатая
Встреча на Эльбе – 3
Светлана Васильевна говорила иногда мужу: «С тебя, Марат, как с гуся вода». То всегда был упрек, но Челубеев воспринимал его как комплимент. «Гусь – птица серьезная», – отвечал он на это, зная, что отвечает, потому что в детстве жил у бабки в деревне и этих самых гусей пас. Умная, сильная и бесстрашная птица – гусь. Не могла задеть Марата Марксэновича явно неудачная шутка монаха про какие-то там свечи, которые надо куда-то зачем-то вставлять, над ней Челубеев не стал смеяться даже из вежливости. К тому же, когда, тратя попусту время, все смеялись, он думал…
Думал про встречу на Эльбе, ту самую, историческую, с которой, теперь это уже ясно, все началось. Марату Марксэновичу вдруг открылось, какую наши тогда сморозили глупость. Надо было не брататься в сорок пятом с американцами, не винчишко с ними дуть под майским солнышком, а врезать, пока были силы и кураж, и гнать до британских морей, а то и дальше. И зубрили бы сейчас янки в своих школах русский язык, как чехи и поляки еще недавно зубрили, и не было бы всемирного позора, который наша страна пережила во время перестройки и сейчас продолжает переживать!
Не было бы той встречи на Эльбе, не было бы и этой – вот какую мысль вынес Марат Марксэнович из своих раздумий. И пока враги в его присутствии над ним досмеивались, принял стратегическое решение – не повторять исторических ошибок и дать бой, немедленно дать бой!
– Смотрю я на вас и удивляюсь! – заговорил Марат Марксэнович громко и решительно, так громко и так решительно, что хорошо знающая своего мужа Светлана Васильевна тихо, но строго предупредила.
– Марат…
Но Челубеев поднял вверх ладонь, как римский патриций в сенате, призывающий всех замолчать, потому что сейчас будет говорить он.
И он заговорил:
– Да, я Марат! И был Марат, и останусь Марат! А ты была Светланой, стала Фотиньей и неизвестно еще кем будешь. Поэтому – молчать! И вы… – Челубеев выразительно глянул на Шалаумова с Нехорошевым, которые и так молчали и не собирались что-либо говорить.
