— Естественно, ты думаешь прежде всего обо мне, и тебя беспокоит, не повредит ли мне твой поступок. Ничего другого я от тебя и не ожидал. Так вот, чтобы уж сразу покончить с этим: то, что касается меня или моего служебного положения, мы обсудим лишь во вторую или в третью очередь. Полагаю, что могу успокоить тебя в этом отношении. Все это, вероятно, удастся уладить без особого труда. А сейчас речь пойдет о нас с тобой. Итак, должен ли я отослать управляющего?
Она покачала головой. Весь ее вид выражал полную растерянность. Я уже говорил, что мне было ее бесконечно Жаль.
Вероятно, я все же держался излишне уверенно, чего делать не следовало. Больше всего на свете мне хотелось обнять ее и сказать: «Какая все это чепуха!» Я уже даже шагнул к ней, но тут же остановился. Интуиция подсказала, что этим я ее окончательно отпугну. Не хватало еще, чтобы она отшатнулась от меня, в ужасе загородив лицо руками. От христиан, с их ненавистью к жизни и страхом перед всеми естественными проявлениями чувств, приходится ожидать чего-нибудь в этом роде.
Поэтому я сказал лишь:
— Ты не должна чувствовать себя в чем-то передо мной виноватой. Между нами ничего такого быть не может. Уже одно то, что ты мне открылась, доказывает, что все у нас осталось по-прежнему. И я тебе чрезвычайно за это признателен. А почему ты именно сегодня решилась?
— Наши велели, — ответила она. — Сказали, иначе моя жизнь будет опутана ложью.
— И были совершенно правы, — подхватил я. — Значит, и волноваться нечего. Повторяю, я в любое время готов тебя выслушать. Просто приходи ко мне или пошли за мной служанку. Обещаешь?
Она кивнула и вышла из комнаты.
Я постарался воспроизвести этот наш первый разговор с такой точностью, какая только возможна недели спустя. По крайней мере его общий смысл, ибо отдельные слова, вероятно, звучали иначе. Я не летописец и не хронист. И не умею излагать такие вещи на бумаге.
«Наши». Вот я и услышал это слово от собственной жены. Пожалуй, не найдется другого такого, коим было бы столь же удобно отгородиться от любого естественного сообщества, исключив себя из него. В этом слове нет ни человеколюбия, ни уважения к богам. И свидетельствует оно, несомненно, лишь о высокомерии: забавно, однако, что все бросающие мне в лицо это слово хотели выказать этим свою скромность.
Мне больно было услышать из уст Клавдии, что лишь повеление этих самых «наших» заставило ее поговорить со мной откровенно. Вот до чего уже, значит, дошло. Не стоило и пытаться растолковать ей, что наивным признанием своей покорности этим «нашим» и их приказам она фактически порывает со мной. Этого она бы просто не поняла.
Потом я спрашивал себя, не следовало ли мне вести себя как-то иначе. Меня можно упрекнуть в том, что я сразу же не высказал четко свое мнение. Вероятно, мне надо было бы немедленно и убедительно показать Клавдии всю абсурдность ее шага и его неминуемые последствия. Причем не с позиций судьи, ответственного за соблюдение законов, а с точки зрения супруга и отца семейства. Возможно, этим я бы помог Клавдии. Четкое волеизъявление, не допускающее ни малейших возражений, обычно внушает колеблющимся натурам ощущение надежности и устойчивости. Тем, что я уклонился от этого и оставил вопрос открытым, я как бы предоставил Клавдии полную свободу выбора, к которой она не привыкла, которая была ей не по плечу и которая могла лишь сделать ее несчастной. Да, этим я, вероятно, ее еще больше оттолкнул и прямо отдал в руки этих «наших», которые ею повелевают.
Но я всего лишь человек, и речь шла не о ком-нибудь, а о моей жене. Кроме того, беда уже стряслась, и никаким нажимом нельзя было повернуть дело вспять. Поступки Клавдии уже не зависели от нее самой. Я чувствовал, что иду по тонкой корочке льда. Мысль о том, что эта корочка уже полгода была предательски тонка, а я ничего не заметил, для меня невыносима.
В устах человека, только что утверждавшего, что его случай представляет in nuce[42] общезначимую проблему, эти слова звучат достаточно беспомощно. Но речь идет не о самооправдании, а об объективном анализе сложившейся обстановки.
Император и сенат постановили лишить провинциальные власти права инициативы в принятии тех или иных мер. Губернаторам провинций, как правило, недостает понимания высших интересов империи. Из-за этого кое-где вспыхивают мелкие беспорядки, сведения о которых раздувает и разносит повсюду тайная агентурная сеть христиан, работающая удивительно слаженно и четко.
Поэтому на будущее намечена в принципе единая концепция борьбы с подрывными тенденциями. Губернаторам вменяется в обязанность действовать только согласно предписаниям, полученным из Рима. Их разработка, распространение и проверка исполнения возложена на ведомство, вверенное мне императором.
Конечно, я в любое время могу сложить свои полномочия. Найдется достаточно людей, которые справятся с моими обязанностями не хуже, а, вероятно, даже лучше меня, поскольку им не мешают те сомнения, которые причиняют мне столько хлопот. Но чего удалось бы этим добиться?
Допустим, в нашем домашнем обиходе ничего не изменилось, как я уже говорил. Но разве можно этим удовлетвориться? Сложившаяся обстановка для меня совершенно невыносима. Не только как супруг, но и как официальное лицо я теперь завишу от своей жены и людей, под влиянием которых она находится. Я председательствую на заседаниях комиссий, обсуждающих эдикты, которым подчиняется весь мир, а сам даже не знаю, моим ли еще будет дом, куда я вечером вернусь.
Вероотступники когда-нибудь непременно поплатятся за то, что подрывают устои брака. Стремиться к его отмене то же самое, что проповедовать возврат к варварству и стадному существованию. Сколько в этом презрения к человеку и человеческому достоинству!
Однако в данный момент осознание этого бесполезно как для государственной политики, так и для меня лично. Большинство мужчин только называются мужчинами. В действительности это слабохарактерные и вечно недовольные болтуны, не подозревающие, что жены вертят ими как хотят. Этот-то скрытый матриархат зачинщики беспорядков и взяли себе в союзники.
В тот вечер я еще час или два занимался делами с управляющим.
Он мой ровесник, мы с ним молочные братья и даже обращаемся друг к другу на «ты». Никаких недоразумений из-за этого никогда не возникало. В детстве мы воспитывались у одних и тех же наставников. Мой отец еще в ту пору понял преимущества такого метода, и я очень ему признателен. В семье моего управляющего уже несколько поколений верно служили нам; они получили вольную еще при моем деде или прадеде. Предки моего молочного брата были выходцами, кажется, из Сирии, но за сто лет их восточная кровь сильно разбавилась разноплеменными браками.
В хозяйственных делах он разбирается намного лучше меня, поэтому я доверил ему управление имениями. Кроме того, у меня просто нет времени заниматься договорами на аренду и прочими мелочами. Вполне естественно, что я привлек его к участию в прибылях и извлек из этого немалую выгоду для себя. Я забочусь о его детях и в силу своего положения содействую их продвижению в жизни.
И все же мои личные дела я никогда не стал бы с ним обсуждать. Для этого он слишком от меня зависим. В наши дни все еще встречаешь и верность, и преданность — однако при условии, что сам ты сохраняешь дистанцию и оставляешь за собой руководящую роль. Исполнение же можно спокойно поручить таким людям.
После того как мы все обсудили и необходимые бумаги были подписаны, я спросил:
— Нет ли среди наших слуг и прочей челяди христиан?
Мой вопрос относился как раз к той сфере, которая входила в компетенцию управляющего. И в моих устах он прозвучал вполне естественно: занимаемый мной пост обязывал меня не брать в услужение христиан. Я полагал, что в этом отношении могу полностью положиться на молочного брата. Из бесед с ним я знал, что он относится к христианам с отвращением, причем, как мне кажется, куда более острым, чем у коренных римлян, и скорее походившим на ненависть, испытываемую иудеями к секте, возникшей в их же среде.
По его замешательству — правда, едва заметному — я догадался, что своим вопросом поставил его в неловкое положение. Он отвел глаза и уставился в лежавшие на столе бумаги. Может быть, я ошибся, и он просто обдумывал ответ, может быть. Но все предшествовавшее сделало меня подозрительным. Я сразу подумал, да и сейчас еще думаю, что он был в курсе насчет Клавдии. А ведь именно этого я и хотел дознаться. Само собой разумеется, он никогда бы не посмел заговорить со мной об этом сам.
Да и как ему было не знать? Что господа делают — я бы даже сказал: что они думают, — не является тайной для домочадцев. Слуги улавливают малейшие изменения в привычках господ часто еще до того, как сама господа их осознают.
