Власть – понятие это чрезвычайно занимало Игорька.
Откуда она берется и куда исчезает?
Он даже задал однажды этот вопрос о. Мартирию.
– От дьявола и к дьяволу, – ответил тот и удивился: – Зачем тебе?
– Да так… – уклончиво проговорил Игорек. Это был один из тех многочисленных случаев, когда он не был согласен со своим духовным отцом.
Власть приносит порядок, разводит и строит.
Так Мао целый миллиард китайцев развел и построил.
Власть заставляет подвластные ей массы верить. Верить в то, во что не верит сама.
Так Сталин заставил всех в себя поверить. Развел, построил и заставил. Вот и Игорек – разводил и строил, и заставлял верить в то, во что не верил сам. Конечно, «Ветерок» не Китай, народу тут меньше, но ведь и здешние архаровцы – не послушные китаезы, которые, что ни прикажешь, – хоть воробьев руками ловить, хоть сталь варить у себя на кухне, сделают – переловят и сварят. А у Сталина был Берия, да и народ был еще не такой испорченный.
А Игорек тут один, один на один с теми, кто спит и видит власть у него отхватить.
Он часто сравнивал себя с отцом всех народов. С царями – нет, царями рождаются. Иван Грозный, оказывается, с семи лет был на троне, и его тоже все хотели сожрать. Сравнивать нельзя, но учиться у царей можно. Игорьку очень понравился фильм «Иван Грозный», особенно то место, где царь посадил на трон дурака и стал смотреть, что дальше будет.
Ударивший в затылок порыв ветра вместе с ледяной пылью принес и слова акафиста:
Иисусе пречудный, ангелов удивление,
Иисусе пресильный, прародителей избавление,
Иисусе пресладкий, патриархов величание,
Иисусе преславный, царей укрепление.
«Хорошо без меня поют, – горько усмехнулся Игорек. – Быстро ты, Дурак, на новом месте освоился. Посмотрим, как освоишься в петушатнике».
Теперь можно было идти быстрее, и Игорек пошел быстрее. Он шел на «промку», где был уже сегодня утром, уверенный в том, что переписанный в трех экземплярах Левит лежит и ждет его в его персональном шкафчике. Он был настолько в этом уверен, что даже взял с собой трехлитровую банку сгущенки в качестве премии переписчику, но шкафчик оказался пуст. Это было настолько неожиданно, что на какое-то время Игорек забыл про сгущенку, которую тут же кто-то закрысил. О. Мартирий не спрашивал про Левит, и Игорек не напоминал, но месяц прошел, сегодня ровно месяц исполняется с того дня, как была наложена проклятая епитимья, и больше он тянуть не мог, кровь из носа Игорек должен завтра причаститься. Раньше он причащался раз в две недели, два раза в месяц, шесть раз в квартал. «Мы народ больной и лекарство должны почаще принимать», – не раз говорил о. Мартирий. Игорек не считал себя больным, но, утверждая в общине свое первенство, причащался чаще всех. Шуйца с Лаврухой – раз в три недели, остальные – ежемесячно. Так Игорек решил и строго следил за выполнением установленного правила. А тут сам целый месяц не причащался. Никто ничего не говорил, но, без сомнения, все об этом думали.
Сегодня ночью Игорьку приснился сон: он весь седой-седой – паче снега убелился, и настолько это было реально, что Игорек проснулся, вскочил и кинулся к зеркалу. О. Мартирий приказал снам не верить, даже запрещал их другим рассказывать. «Увидел и забудь!» Конечно, смотреть сны он запретить не может.
Никак…
Да как их забудешь, если они из головы не выходят?
И как не верить, если сбываются?
Игорек видел сны редко.
Но метко.
Так, еще в тюрьме, накануне оглашения приговора он съел во сне девять бубликов: пять с маком, четыре без. Дали девять лет. Пять отсидел – с маком, остались – без, и скоро он узнает, что это значит.
А накануне того дня, когда неожиданно для всех, а главное, для себя, Игорек оказался сидящим на коньке крыши солдатской чайной, ему приснился следующий сон: червяк не червяк, мокрица не мокрица, сороконожка не сороконожка – хилое ничтожное насекомое одним своим концом прилипло к серой доске, а другим бьется в разные стороны, извивается, сворачивается, живые петли образуя.
«Может, седые волосы приснились к пропаже сгущенки?» – подумал Игорек, набирая ход, и тут же отверг такое предположение как слишком мелкое, не заслуживающее внимания. Несомненно, сон этот относился к операции Левит, и очень скоро он узнает, что означали седые волосы.
Перед мысленным взором Игорька прошли все этапы операции – не было ли где ошибки?
Нет, не было!
Хозяин с Кумом со стульев попадали бы, если бы узнали, что заявление чушков о переименовании их отряда в отряд имени Степана написал сам Игорек. И подписи намеренно плохо подделал. Правда, не все успел переписать из общего списка, написал внизу «и др», но это тоже пригодилось. А потом подсунул его раззяве Юльке. Про коварную Веронику втирал и подсунул, когда та входящие регистрировала. Да у нее в делопроизводстве такой бардак, что можно чёрта подсунуть – зарегистрирует и подошьет!
А как он развел опущенных?
Разве мог кто из них подумать, что Игорек будет иметь дело с самым из них последним?
Чтобы никто не видел, что тот делает, и чтобы никто не мешал, Игорек устроил его в санчасть в отдельную палату, так как рядом с опущенным никто лежать не согласится. За деньги Пилюлькин клал в санчасть любого и если не лечил, то лежать не мешал. Поэтому санчасть называли в «Ветерке» платным санаторием. Такса опущенного была выше обычной втрое, но Игорек за ценой не стоял. И там он нисколько не засветился, даже Пилюлькин не догадывался, что за мнимым больным чушком стоит Игорек. В том, что он устроил кого-то в санчасть, не было особого криминала, если бы это был кто-то из общины и даже из другого отряда, но не из 21-го. «Игорек свою зазнобу в санатории обхаживает», – примерно так могли описать ситуацию поганые языки, и это, конечно, Игорьку было не нужно. Санчасть была хороша еще и тем, что Игорьку не приходилось давать в руки чушка священный текст – Библия лежала там в каждой палате, их прислали туда какие-то баптисты.
Не хотелось верить, что чушок его кинул.
Хотя такой может кинуть.
Да любой может кинуть!
Тоска и безысходность схватили Игорька за горло еще утром и весь день не отпускали. Подобное в его жизни случалось, и тогда он бросал всё и уходил. Впервые он бросил всё и ушел, а точней – уехал, когда ему не было еще тринадцати лет: вскочил на подножку проходящего мимо товарняка, вытащив предварительно у матери все ее деньги. Мать звали не Виолеттой, ее звали Зиной – Зинкой. «Зинка – честная давалка» – так в округе называли Игорькову мать. И умерла она не потому, что выпала из окна в процессе мытья рамы, а, как было написано в рапорте участкового, «вследствие отравления рвотными массами», попросту – захлебнулась, пьяная, собственной блевотиной. И жили они не на девятом этаже многоэтажного дома, а в длинном одноэтажном бараке, в комнате с одним никогда не мытым окном. Когда-то барак принадлежал железнодорожному ведомству, но со временем стал бесхозным, никогда не ремонтировался и нигде не числился. Он стоял чуть не у самых рельсов на краю большой узловой станции. (Если в тех местах про человека говорили: «Он с узловой», это означало, что человек это последний, опасный, ни на что хорошее негодный, одним словом – конченый.) Одну половину барака со своим входом занимала многочисленная цыганская семья Череповских, промышлявшая гаданием, смертельно опасными лудильными работами, торговлей порнографическими картами, ну и, конечно, воровством, вторую – спившиеся машинисты, туберкулезники-кочегары и одноногие сцепщики вагонов, время от времени дравшиеся меж собой костылями. Матери комната досталась по наследству от ее отца – составителя поездов и располагалась у самого входа в барак, поэтому Игорькову мать называли еще «Зинка – мимо не пройдешь». Но на это прозвище мать обижалась, а честной давалкой сама себя не без гордости называла. Она зарабатывала на жизнь предоставлением всем желающим сексуальных услуг, никогда не называя за них цену. «Сколько не жалко», – говорила Зинка, привычно распахиваясь. Мать была невысокая, круглолицая, светловолосая, пышногрудая и на отсутствие клиентов не жаловалась.
Особенно в период отпусков.
Узловая стояла на южном направлении, а направление то праздное – на юг ехали не за туманом и за запахом тайги, а за дешевым советским развратом. Для нетерпеливых по своей природе мужиков юг начинался уже тогда, когда поезд покидал перрон своего вокзала и с глаз скрывались трубы постылого завода. И не только для холостых и тех, кому удалось оторваться на время от семьи, но и для обремененных в пути женой, детьми, а то еще и тещей… Помимо пышной груди и всегдашней распахнутости было в Зинке что-то, что заставляло мужиков отставать от своих поездов, чтобы потом их кое-как догонять, а иной раз и задерживаться в барачной комнатухе на недельку-другую, пока не пропивались до конца отпускные и заначка.
