Детей у честной станционной давалки было семеро – пять мальчиков и две девочки, еще одна девочка умерла во время родов, и одну мать нечаянно заспала. На вопрос: «Зачем ты их рожаешь?» – Зинка отвечала охотно и доверчиво: «Чтоб за проституцию не посадили».
Ее и не сажали.
Время от времени на мать что-то находило – она покидала перрон и целиком посвящала себя семье: усаживала всех своих детей в ряд, указывала на одного пальцем и, напрягая память, утверждала: «Ты от генерала!» – а потом на другого: «А ты от кочегара!» И все вокруг начинали хвалить первого и хулить второго; в отместку сын кочегара тут же давал затрещину мнимому генералову отпрыску, а тот не задерживал сдачу, делалось весело и шумно, возникала куча мала, и, умильно глядя на свое расшалившееся потомство, Зинка счастливо смеялась, смущенно закрывая лицо ладошками.
Чернявый, как кочегаров, и головастый, как генералов, сызмала сознающий собственную исключительность Игорек не дорожил своей семьей и уже к десяти годам готов был покинуть родовое гнездо. Он ненавидел мать, терпеть не мог сестер и презирал братьев. И так называемая малая родина вызывала у него недетское отвращение. Любимым занятием его было наблюдать за соседями-цыганами, при всей внешней бестолковости их жизнь подчинялась строгому порядку: мужчины пили водку, играли в карты, шумно ссорились и время от времени дрались на кнутах – кто кого сильней посечет. По вечерам со своего отхожего промысла возвращались их носатые крикливые жены, и тех, у кого день оказался неудачным, мужья громко и показательно лупили. Игорькову мать цыганки открыто презирали и часто говорили об этом вслух, а ее детей предпочитали не замечать. Впрочем, и своих они не очень жаловали. Цыгане-мужчины относились к Зинке снисходительно и не без мужского интереса, впрочем не пытаясь ее купить. Говорили, что это запретил делать Гриша – глава рода Череповских, иногда его даже называли бароном. Он был длинный, худой, очень смуглый, с орлиным носом и нездешним гортанным голосом. Лохматый, нечесаный Гриша любил бродить по двору босиком, приветливо оглядывая свои владения. Вообще, он был миролюбив, но родом своим правил жестко – по его приказу однажды до смерти забили цыганку, которая попыталась поправить свое материальное положение известным женским местом. В бараке держался устойчивый слушок, что Игорек от Гриши, хотя, кроме черных волос, никакого внешнего сходства не обнаруживалось. Но и то правда – Гриша к Игорьку благоволил: то даст щелбана, то взъерошит на голове волосы, а то и карамелькой одарит.
Сам же Игорек категорически возражал, если его называли цыганенком. С теми, кто был слабее, расправлялся в ответ напрямую, более сильным мстил исподтишка, взрослым делал гадости. А когда цыганенком его назвала двенадцатилетняя Гришина дочь Анютка, повалил ее на огороде в цветущую картошку и сделал то, что на его глазах делали с матерью проезжие мужики. Правда, делать это Игорек не собирался – он только хотел ее повалить, а сам встать и пойти дальше.
Но не встал и не пошел.
Анютка нравилась Игорьку, и он ей тоже нравился.
Игорек окончательно понял, что произошло, когда поднялся на колени и увидел, что его белая майка на животе вымазана кровью.
Они лежали в теплых от солнца и мягких, недавно окученных грядках цветущей картошки, резко пахнущей чем-то запретным, как то, что сейчас произошло, боясь поднять головы, чтобы не быть замеченными, и решали, как жить дальше.
Анютка плакала.
Цыганские девочки начинали заниматься сексом в ее возрасте, и взрослые цыгане смотрели на это, как на досадную неизбежность, при одном непременном условии – только с цыганом. Игорька цыганенком дразнили, но не считали.
Он был чужим, русским. Но это не все… Светловолосая, голубоглазая Анютка была Гришиной любимицей, и он объявил однажды, что отрубит голову тому, кто к ней притронется, и было очевидно, что отрубит.
– А если мы правда брат с сестрой? – всхлипывая, спрашивала Анютка, еще больше заливаясь слезами.
И на это Игорьку было нечего сказать. Бежать решили не мешкая, пока не вернутся цыганки и с первого взгляда на Анютку всё поймут. Прежде чем расползтись на четвереньках в разные концы огорода, договорились встретиться через час на станции и сесть в любой поезд дальнего направления. Игорек пришел домой, вытащил из лифчика пьяной спящей матери завязанные в носовой платок деньги и побежал на вокзал. Он не стал дожидаться Анютку, прыгнул на ходу в товарняк, проревел с час, сидя на подножке, прощаясь со своей первой и, как оказалось, единственной в жизни любовью, унося в себе патологический, на всю жизнь, страх перед цыганами.
Так кончилось детство, которое Игорек не любил вспоминать, похоронив в памяти непутевую мать прежде ее смерти. Ни братьев, ни сестер своих он не искал, как, впрочем, и они его: неведомые, но определенно разные отцы психологически превалировали над общей матерью, и, будучи еще детьми, они не ощущали братского родства, а став взрослыми, и подавно.
А вот мать неожиданно о себе напомнила. Еще в тюрьме, находясь под следствием, он получил письмо, написанное круглым, с завитками почерком.
Читая его, короткое и легкомысленное, Игорек не верил, что это написала непонятно как его обнаружившая мать, но, увидев на обратной стороне тетрадного листа обведенную карандашом маленькую детскую ладошку, под которой было написано: «А это твой новый братик Ванюшка передает тебе привет», понял – она.
За проституцию уже не сажали, но мать продолжала рожать.
Спустя полгода, когда Игорек был в «Ветерке», его вызвал Кум и сказал, что к нему приехала его мать.
Игорек не поверил.
Кум повел его в комнату для встреч с родственниками.
На удивление, мать почти не постарела – улыбалась розовым губатым ртом, приветливо таращила большие навыкате светлые глаза.
Именно тогда Игорек сказал слова, которые потом его самого удивляли, ведь он не читал еще Евангелие:
– Кто? Она? Она моя мать?[46]
Мать заплакала, а Кум растерялся. Такое на его служебном пути еще не встречалось – к матерям зэки относятся с фальшивым уважением и демонстративным пафосом.
Порвав со старой жизнью и начав новую, Игорек ничего хорошего от нее не ждал и, как оказалось, правильно делал: его ловили, били, заставляли на себя работать, пытались изнасиловать, снова били и обманывали, обманывали, обманывали.
И, чтобы не быть обманутым, Игорек обманывал сам – в большом и малом, в мелочах, во всем.
Правда оказалась опасной и страшной, как сама жизнь.
Та страшная и опасная жизнь-однодневка вошла в относительно спокойное русло и сделалась даже отчасти приятной, когда в Ростове-на-Дону Игорек прибился к компании взрослых наркоманов, которые один за одним на его глазах отправлялись, как сами с горькой усмешкой говорили, «в края лучшей охоты». Глядя на них, Игорек отпустил себе года три жизненного срока, но жизнь распорядилась иначе – бросила на зону, чем сняла с иглы, и Игорек долго недоумевал, не понимая, зачем он ей нужен, пока не почувствовал в своих руках власть.
И вот теперь власть, а значит, и жизнь уходила из его рук, утекала, как вода из ладоней, просачиваясь сквозь пальцы. Игорек страшно не любил те ситуации, в которых он не понимал смысла и значения вещей, ситуацию составляющих. Вот и с Левитом – не понимал, почему Левит, а спросить было не у кого. Дважды Игорек просил прочитать ему этот библейский текст – один раз Шуйцу, другой Десницу, и те читали, недоумевая, потому что Игорек не любил Ветхий Завет, говоря: «Ветхий он и есть ветхий». Игорек слушал, внимательно слушал, но ответа так и не нашел. «Пособие для ветеринара, а не священный текст», – подумал он тогда, но вслух этого не произнес, чтобы соратники не заподозрили его в богохульстве. Игорек надеялся завтра, после сдачи трижды переписанного Левита, исповеди и причастия спросить о. Мартирия: «А все-таки, почему Левит?» – и получить наконец ответ, правда, совсем слабой надеждой надеялся. Было время, когда он легко общался со своим духовным отцом, но мыши, Рубель с его художествами и, наконец, Левит превратили духовного отца в чужого дядьку. И страшно представить, чем закончатся их отношения, если, придя на промку, он откроет свой шкафчик, второй ключ от которого дал переписчику, а там ничего нет…
Шкафчик под номером 33 числился за Игорьком с тех пор, когда он еще работал на промке и оставил его за собой для таких вот полуконспиративных дел, платя по мелочи начальнику мехцеха за аренду.
Два года назад Игорек там еще трудился – зажимал в тисках грубо вырубленную железную пластину и обрабатывал рашпилем края.
Норма – сто штук в день.
За невыполнение наказывали урезанной пайкой, грозили ШИЗО.
Это продолжалось целых три года, отчего жизнь сделалась сторонней и бессмысленной.
И однажды Игорек заметил, что начал петли вязать.
О, петля, лучший друг заключенного! Не будь тебя, что бы ты делал, о чем бы думал и мечтал в такие вот беспросветно-серые, бесконечно-долгие осенние вечера?
