Печальные стихи рождались и в больнице (на «скорой» увезли), и по возвращении домой. Щемящие. Пусть читатель поверит на слово. Тем более что когда их в газете опубликовали, много звонков было. Все-таки в России литература — больше чем литература, а может, просто люди такие отзывчивые, чуткие к искусству и к чужой боли. Восхищались стихами, приветы передавали, теплые слова говорили, которые жена ему потом передавала. И то хлеб — жена слышит, что его творчество кое-что значит, — хоть какая-то компенсация за те тяготы, какие ей теперь с ним предстояли.
Нет, грустно, грустно…
И тут этот нежданный конверт.
«Зеленые».
Сумма.
Долго рассматривали с женой на просвет, щупали, мяли, сгибали, чуть ли не на зуб пробовали… Нет, не фальшивки, все настоящие, хрустящие, звенящие, шероховатые — как положено.
А еще — записка. «Желаем скорейшего выздоровления и новых творческих свершений». Подпись неразборчивая.
— От кого это? — строго спросила Тина.
Р. Ю. недоуменно пожал плечами.
— Неужто не знаешь? — недоверчиво переспросила жена, догадывавшаяся о разных романтических увлечениях мужа (только влюбленный имеет право на звание человека).
Правда-правда не знает, а вопрос, вернее, тон, каким тот был задан, Р. Ю. счел обидным (особенно в его положении) и молча повернулся к стене.
Поначалу те деньги так и оставались в конверте (на всякий случай): мало ли во что это может вылиться, потом ведь, не исключено, и отдавать придется. Пожелание творческих успехов, конечно, настраивало на более оптимистический лад, но ведь и оно могло быть всего лишь иронией и шуткой, а деньги…
Ох уж эти деньги! Конечно, они им просто позарез нужны: лекарства импортные дороги необычайно, а врачи выписывали именно их. Вообще все дорого. Тем не менее конверт пролежал некоторое время в верхнем правом ящике письменного стола Р. Ю., готовый к употреблению. Востребован он был лишь месяц спустя, когда в дверь снова позвонили и точно такой же конверт с точно таким же содержимым снова оказался у них в руках. Единственно, что в по-прежнему анонимной записке было теперь поздравление с праздником Святой Пасхи и пожелание здоровья и душевного мира.
Чудеса продолжались, и они решили, что таинственный спонсор, в конце концов, имеет право остаться неизвестным. Ведь так или иначе, но было понятно, что неведомый благодетель до глубины души растроган стихами Р. Ю. и потому готов к подобного рода подаркам. Готов — и отлично! Триста долларов были обменены на родные, деревянные, и благополучно истрачены на первоочередные семейные нужды (в первую очередь, понятно, на лекарства для Р. Ю.). На следующий взнос был приобретен мобильный телефон, по которому жена во время своего отсутствия (магазины, аптеки и проч.) могла легко узнать, все ли в порядке дома и как он себя чувствует.
Р. Ю. чувствовал себя неважно, но тем не менее особой тревоги состояние его, слава Богу, не внушало. Нужно было время, чтобы здоровье его вошло в прежнюю колею, а для этого требовались в первую очередь покой, свежий воздух и беззаботность. Следующий вклад в это праведное дело — восстановление здоровья Р. Ю. — был внесен только через три месяца, и в приложенной записке ему было рекомендовано съездить в санаторий, путевка куда, оформленная на его имя, и была вложена в конверт.
Санаторий так санаторий, дело действительно нужное, к тому же и более накладное. Жена Тина, правда, несколько покривилась: уж очень авторитарно вел себя неведомый спонсор. Вроде как других мнений и быть не могло. А если бы Р. Ю. не захотел, например, ехать в этот санаторий, что тогда?
Выходило, в сущности, что ими, то есть Р. Ю. (как, впрочем, Тиной), манипулируют. Диктуют, что делать. Но это промелькнуло мимолетно, поскольку все-таки преувеличение: никто их особенно ни к чему не принуждал, а путевка в санаторий как раз была очень кстати, в семейном кругу эта тема уже не раз поднималась.
Вернулся Р. Ю. окрепший, с хорошим цветом лица и немного смущенной улыбкой. Оказывается, в санатории поэт наконец-то встретился со спонсором. Им, как правильно и подозревала супруга, оказалась женщина, сравнительно молодая (Р. Ю. помялся: лет тридцать пять — сорок, разве у женщин поймешь?), жена крупного предпринимателя (они там пробыли вместе с мужем два дня, субботу и воскресенье). Причем предприниматель был вовсе не отечественный, а транснациональный (живущий то там, то здесь, но базировавшийся в основном в государстве Люксембург).
Это, впрочем, ничего не значило, потому что сама женщина была просто дама, очень милая (Р. Ю. сказал это без малейшего оттенка любострастия) и большая поклонница поэзии, русской в первую очередь. То есть написанной на русском языке, независимо от происхождения (русского, татарского или еврейского) ее авторов. А главное (в данном конкретном случае), пользующаяся большим авторитетом у мужа, который, собственно, и является (с ее подачи) меценатом и их благодетелем. В эти два дня они втроем довольно много времени провели вместе, гуляли по лесу, катались на их «БМВ» и, естественно, много говорили об искусстве (о поэзии, естественно, больше всего) и о жизни.
Надо сказать, женщина выказала большую тонкость, просила Р. Ю. почитать свое, и тот, разумеется, не мог отказать (даже если был не в настроении), хотя в основном из прежнего, опубликованного, потому что после того «больничного» цикла его производительность резко упала, что-то не клеилось у него, но он, впрочем, и старался, оберегая сердце, не напрягаться. Значит, еще не вызрело, а насилием тут, как ни тужься, ничего не достигнешь. И она, они, муж в том числе, слушали, а перед самым отъездом вручили ему все такой же конверт, где поэт нашел помимо суммы в двести долларов записку: «Спасибо за приятно проведенное время. Желаем скорейшего выздоровления и новых стихов».
А еще говорят (Р. Ю. набычился), коммерсанты — дикие. Лишний довод против огульных обвинений и обобщений. Ведь мало того что откликнулись, еще и почти что стипендию назначили, на которую не надо было подавать заявку, а значит, и не выступать в роли просителя, что конечно же для гордости любого поэта (и не только) несколько болезненно. А тут, можно сказать, по собственной инициативе (по собственной ли?) просто взяли на содержание. Даже если и временно, но ведь облегчили же жизнь, нет разве?
Настолько удивительно и даже неправдоподобно (скажи кому — не поверят), что можно (без особых преувеличений) счесть подлинным чудом. А если глубже вдуматься, любое чудо — оно не просто так. Чья-то мудрая и добрая воля распространилась и на Р. Ю. с семьей, приняла их под свое покровительство, не дав сникнуть во мраке тяжелого отчаянья. То есть благодетели их действовали как бы по высшей указке, Провидение их направляло, вот о чем Р. Ю. думал и чем с женой поделился.
О, это было почти откровение! Да-да, кто-то, справедливый и милостивый, вдруг разглядел страдание Р. Ю. и простер над ним свою всесильную длань, чтобы помочь ему выкарабкаться, принял под свой могущественный патронаж. Выходит, они встретились, и Р. Ю. теперь был не один, с ним был Некто, кому он должен был ежечасно возносить молитву благодарности.
Он и возносил. И жена Тина (она и прежде, впрочем) это делала.
Однако было и другое, что несколько беспокоило Р. Ю., и с каждым днем все больше. В отличие от здоровья, которое постепенно восстанавливалось (он даже стал по утрам заниматься легким джоггингом, чего прежде никогда не делал), сколько ни пытался (а он все-таки пытался), стихов у него не получалось. Так, выскользнет какая-нибудь одинокая строчка («В струе воды лобзанье губ…») — и все, дальше не шло. Обрывалось.
Все, что образовывалось вслед за этим, либо было похоже снова на первую строчку стихотворения, либо вообще ни на что не похоже, а о том, чтобы продолжить дальше, и речи не шло. Он даже начал подумывать, не перейти ли ему вообще на жанр моностиха: в конце концов, любое начало известных шедевров ничуть не хуже целого стихотворения и вполне может существовать как самостоятельное произведение. Ну, например: «Я встретил вас — и все…», «Средь шумного бала, случайно…», «Я полюбил науку расставаний…», «Снег идет, снег идет…»… Нет, в самом деле, неплохая же идея. Хотя одно дело уже признанные шедевры, другое — его однострочия.
Тут он сразу впадал в сомнения.
Пытался он строить как стихи и благодарственные молитвы — не получалось. Словно иссякло в нем. Чтобы как-то оживить, он по многу раз перечитывал те три стихотворения, которые были опубликованы в газете после операции и принесли ему столько теплых откликов, не говоря уже о великодушном денежном вспомоществовании, коим они продолжали пользоваться. Он перечитывал их (как бы чужими глазами), они ему нравились, где-то неподалеку даже начинало бродить что-то вроде вдохновения, но… напрасно.
Ничего хоть сколько-нибудь похожего не рождалось, так что зря он тискал в пальцах карандаш и тыкал им в белый тетрадочный лист. До обидного. К тому же возникало неприятное чувство, что деньги, которые ему продолжали передавать почти каждый месяц, реже — в два, он просто не оправдывает. О нем (и его семье) заботятся, а он не отрабатывает. Даже если говорил себе, что, в принципе, вовсе и не обязан, поскольку не просил.
