Обо всем этом беседовали они за долгим обедом в доме Декана; но за теургическими рассуждениями таилась изощренная игра понятий, позволявшая принимать или отвергать всю не востребованную временем философию. Когда подали лосося из реки Ульи, которого предлагалось запивать вином из долины Сальнес, Декан объявил, что он принимает в своем доме и за своим столом не просто Посланца Инквизиции, но своего друга, сына своего друга и сына этой земли; и тут Лоуренсо Педрейра, возблагодарив Господа, удовлетворенный таким оборотом дела, спокойно принялся за еду: он очень проголодался, вышел из дому не позавтракав, да и потом не съел ни кусочка, а ведь это было совершенно необходимо его молодому сильному телу.
* * *
Пребывание в Компостеле митрополита Ирландского служило не только темой разговора, но и поводом предаться мечтам, которым, по всей видимости, не суждено было осуществиться; отец Матфей, архиепископ Дублинский, бывший настоятель францисканского монастыря, поддерживал в изгнании О'Нейла [51], первого великого предводителя национального движения Ирландии, более известного под именем Тирон, и связывал между собой всех беженцев, нашедших пристанище в Ла-Корунье, Ферроле [52] и в самом Сантьяго. Среди них встречались заговорщики всех мастей, начиная от ревностных католиков и кончая непримиримыми националистами, использовавшими религию лишь как повод для продолжения борьбы, которую необходимо было довести до конца, дабы «королевство Ирландия не испытывало более гнета еретиков, а верные сыны Христовой Церкви избавились от верховной власти нечестивой Елизаветы [53]». Использование веры как повода для борьбы было одной из тем неспешной беседы, протекавшей за столом у Декана. Когда подали барашка, приготовленного без особых излишеств, только с приправой из чеснока и петрушки, растертых в ступке и заправленных процеженным оливковым маслом, излагались доводы в защиту именно такой позиции. Но защита эта отнюдь не казалась ни страстной, ни пламенной, словесные аргументы высказывались вяло, как бы нехотя, убежденность собеседников выражалась скорее взглядами, подчеркивалась интонацией и жестом — взмахом руки или же соединением большого и указательного пальцев в виде щипцов, как на изображениях бога Брахмы. Категорические высказывания, доктринерские утверждения, догматические постулаты полностью отсутствовали в беседе, так что оставалось лишь догадываться, что именно утверждается, но никак нельзя было этого доказать; такой игре учат превратности судьбы или осознание относительности всего происходящего, дающее нам силы и ведущее нас вперед. Появление на столе барашка совпало не только с защитой идеи цареубийства — собеседники называли его тираноубийством, шло оно еще от Марианы и находило все больше сторонников, но и с приходом самого отца Матфея в сопровождении Джеймса О'Хейли, архиепископа Тюэмского, прибывшего по поручению О'Доннела [54] с докладом о положении в Ирландии и с просьбой о скорейшей помощи; все это дало дополнительную пищу для разговора. Дело было не минутное, и беседа, к которой присоединились вновь прибывшие, продлилась до самой ночи. Бурные ветры, виновники кораблекрушений, были еще так далеки, далекими казались и мысли о предательских сетях, столь часто сплетаемых неумолимой историей, поэтому гости говорили о своих надеждах с тем пылом, который дарят обильная еда и льющееся рекой вино. С момента прихода ирландцев Посланец хранил молчание, но от него не ускользнуло выражение страха, появившееся на лицах гостей при упоминании о роде его деятельности. Только когда вино наконец развязало ирландцам языки, беседа приняла направление, нужное Посланцу; до этого они говорили о помощи, которую приехали просить у короля Филиппа, уверенные, что монарх им не откажет, о надеждах на скорейшее изгнание с их родины врагов-англичан и еще о том, какая прекрасная стоит ночь.
Вера их была воистину мессианской, она восхищала и даже немного пугала Посланца; их вера оставалась живой и горячей даже в сердцах изгнанников, таких как Морис Фицджеральд, граф Десмонда [55], один из соратников Джеймса О'Хейли, живший теперь в Лиссабоне, или Томас Фиц Джон и многих, многих других — и тех, чьи имена донесло до нас время, и тех, о ком сегодня едва ли кто-нибудь помнит. Посланец знал их всех, но сейчас он не говорил об этом, продолжая хранить молчание.
Встреча у Декана удалась на славу. День, наступивший за лунной ночью, оказался великолепным и солнечным — так бывает только после упорного, неделями льющего дождя; вымытые камни хранили еще следы влаги, и свет играл на мокрой поверхности, оживляя ее, подобно дуновению легкого ветерка; зелень стала ярче и наряднее, а лужи казались осколками зеркала, нарушавшими однообразие господствовавшего здесь серого цвета. День был великолепен, но сотрапезники заметили это, только когда стало смеркаться и в комнату, где они находились, проник свежий ветерок. Посланец разбудил Лоуренсо Педрейру, дремавшего в своем кресле под понимающим взглядом Декана, и напомнил молодому священнику, что пора подниматься и идти спать, поскольку обед был обильным, время уже позднее, а накануне они почти не отдыхали.
Вскоре они откланялись и вышли, пообещав Декану зайти к нему, чтобы проститься перед поездкой или раньше, если в этом возникнет необходимость. Ирландцы тем временем затянули старинную балладу, наполнившую сердца нежданной нежностью.
У адвоката знаменитой актрисы были рыжеватые вьющиеся волосы, и немолодому Профессору вдруг подумалось: ну прямо ангелочек, которого только что вытащили из воды, — пряди волнистых волос прилипли к сияющему залысинами лбу; пожалуй, это были уже не просто залысины, а, говоря медицинским языком, прогрессирующая аллопеция. К тому же он был одет в светло-синий костюмчик, какие носят служащие или продавцы больших универсальных магазинов, и довольно-таки легкомысленную рубашку в синюю и белую полоску с небрежно расстегнутым крахмальным воротничком.
Во время обеда — когда он завершался дискуссией, то обходился студентам дороже, но был вкуснее — рассуждения пресловутого юриста, которого сильно кренило на левый борт, напомнили нашему беллетристу одну давно, лет пятнадцать назад, прочитанную им книгу некоего Тома Вульфа [56], она называлась, если ему не изменяла память, «Radical Chic & Mau-Mauing the Flak Catchers» [57]; это был роман о левых радикалах Нью-Йорка, и многое там оставалось ему не совсем ясным, пока он не очутился теперь перед златокудрым голубым ангелочком. Затем, уже во время десерта, который состоял из винограда и чего-то еще, отважный крючкотвор, великий защитник тюленей и их миметических способностей, привел изощренные доводы в защиту знаменитой актрисы, узурпировавшей общественный пляж и не обращавшей ни малейшего внимания на требования французского правительства возвратить народу его собственность; по словам юриста, никакого незаконного присвоения не было, и милая дама отказывалась вернуть пляж, упорно и вызывающе угрожая совсем покинуть эти места, — и тогда все останутся с носом. Последнее стало бы, по-видимому, чем-то ужасным, судя по мрачному трагическому тону, каким говорил об этом облаченный в судейскую мантию херувимчик.
За десертом развернулась настоящая дискуссия. Острый на язык рыжеватый буржуа испытывал, видимо, такое наслаждение, когда его расспрашивали об актрисе, что ему приходилось это скрывать, изображая досаду; он будто бы нехотя, будто бы лишь по обязанности отвечал на вопросы, которые задавали ему полторы сотни собравшихся в столовой студентов. Фернандо Пессоа [58] говорил, что француз — это апофеоз вторичности; он, наверное, прав: адвокатик не сказал ничего, но говорил красиво, и все были в восторге.
Писатель молчал, ему было скучно; он занимался тем, что разглядывал ножки девушек, сидевших в первых рядах, или фигуры тех, кто, дивясь собственной смелости, отваживался обратиться с вопросом к знаменитому адвокату известной актрисы; из уважения они вставали, чтобы задать свой вопрос, и таким образом не только обращали на себя всеобщее внимание, но и доставляли неудобство сидевшим сзади — тем приходилось вытягивать шею, и они выражали недовольство, подчас весьма сердито, по поводу временного ограничения видимости. Постепенно юрист ловко перевел разговор на тему другой защиты, которая, судя по всему, также была для него делом привычным: теперь речь шла о защите прав террористической организации басков «Эускади та акатасуна»; это тоже доставляло ему огромное удовольствие, одновременно демонстрируя его вопиющее невежество в отношении демократических преобразований, происходящих в Испании. Но адвокатик был счастлив.
Вопросы студентов, в которых было гораздо больше смысла, чем в ответах выступавшего, становились все более сложными, а ответы — все менее удачными. Писатель совсем заскучал, он сидел погруженный в себя, пока какая-то итальянка не спросила у рыжеватого, станет ли он защищать также и членов красных бригад; юрист ответил, что станет, если они окажутся такими же красивыми, как она. Столь игривое замечание многих заставило рассмеяться, а писателю предоставило удобный случай покинуть собрание — он сказал, что должен выйти по малой нужде и что одна из самых страшных вещей на свете — когда тебе нечем это сделать.
