– Слушай, помолчал бы ты! Тут самое непыльное местечко из всех, где воевать приходилось, и в какую-нибудь дыру мне отсюда совсем не хочется.
На следующий день у них было ощущение, что о них забыли. Арчи спустился в погреба и вернулся с двумя бутылками вина. Уильям колебался. Им было сказано: только попробуйте к чему-нибудь прикоснуться – под трибунал пойдете. Пробки пришлось вдавить в бутылки, а пить стали из котелков – мало ли, кто-нибудь заметит.
– Ты был в погребе? Настоящая, блядь, пещера! Заблудиться, на хер, можно. Бутылок – хоть жопой ешь, и бочек полно.
Они пили вино под послеобеденным солнцем. Подолгу ничего не было слышно – только пчелы и мухи жужжали в сухой траве, да где-то на дереве вдруг начинал стрекотать сверчок. И лишь время от времени гулкие выстрелы орудий и отельные пулеметные очереди напоминали им о ели их пребывания. Они говорили о том, что будут делать, когда вернутся домой. Уильям рассказал, как он спрыгнул с поезда, когда возвращался из Дюнкерка. Это произвело впечатление на Арчи. Он ушел поживиться еще парой бутылок.
– Вот бы и мне так, – сказал он, ставя бутылки на самодельный стол, сооруженный ими перед изысканно украшенными деревянными дверями замка. – Вернуться и забабахать с Ритой ребенка.
– Успеешь еще, – ответил Уильям. – У тебя же три дня побывки будет.
Арчи покачал головой:
– Не-е. Я домой не вернусь.
– Как это?
– Не суждено мне. Не вернусь я с этой войны.
Уильям, не понимая, снова покачал головой.
– Ну, сидит где-нибудь фриц хренов, так? – сказал Арчи. – И целится из винтовки сюда. – Арчи ткнул себе выпрямленным пальцем в лоб. – Или из танка, или из миномета, или ракетой, не знаю уж там чем, знаю только, что домой не вернусь.
– Ты не можешь этого знать. Этого никто не знает.
Уильям рассказал ему, как несколько раз был на волосок от смерти. Как в Дюнкерке на берегу снаряд разорвался всего в нескольких футах и У него под ногами провалился песок. Как песок потом посыпался на него сверху, словно рой золотых жучков, пока его не закопало, – ох и наелся он песочку тогда. Потом его втроем откапывали.
– Я думал, крышка мне. Хуже в жизни не бывало. Но знать-то все равно не знаешь. Выкарабкался. Как можно знать?
А потом он рассказал Арчи, что об этом кошмаре каким-то образом проведала Марта. Осколком от взрыва ему содрало кусочек кожи с головы, и Марта увидела это.
– Бывают такие бабы, – сказал Арчи. – Не хочу сказать ничего плохого про твою тещу, Уилл, но они – как ведьмы. Видят и знают.
– Да, на ведьму она смахивает.
– А я и сам, может, из той же породы. И вижу, и знаю. Не вернуться мне домой.
Они допоздна потягивали вино и курили. Может быть, это вино пили бы сейчас в лондонских фешенебельных гостиницах – «Савое» или «Ритце», если бы не война. Арчи все попадались бутылки, каждая из которых могла бы им стоить недельного заработка. Разговаривали они необычно много и уже друг в друге души не чаяли. Уильям хохотал над словами Арчи, а когда один начинал говорить серьезно, другой слушал его, стараясь не проронить ни слова. То и дело повторяли, что их, должно быть, забыли. Ну и ладно, решили они, подождем, пока вино не кончится…
Уильям, сидевший в глубине своей лавки, оторвался от фотографии Риты Карсон, только когда дотлевающая сигарета обожгла ему пальцы. Он должен был передать Рите то, что просил его Арчи, и не передал. Он опоздал уже на пять лет.
Арчи оказался прав, он не вернулся домой. Может быть, он действительно предвидел это. На войне обычно обещали друг другу: если один не вернется домой, то другой передаст его жене какие-нибудь слова от него. То, что Уильям просил передать Олив, было незамысловато, но искренне: Арчи должен был сказать ей, что Уильям всегда ее любил. А вот Рите Арчи приготовил совсем другое. Да такое, что Уильям, вернувшись домой, никак не мог собраться с силами передать ей.
Но он собирался. Готовился отыскать Риту, посмотреть ей в глаза и повторить то, что велел сказать Арчи.
Когда он только пришел с войны, идти передавать такие слова казалось нелепым. Под непрекращающимся огнем люди могли сказать друг другу все, что угодно. Или ничего не говорить – и как ни жутко, это было почти то же самое. Но когда Уильям вернулся в Ковентри и увидел лежащий в руинах город, он медленно шел и считал про себя, кто остался в живых и кто погиб, и все, что было с ним на войне, виделось ему хоть и ярко, но словно на каком-то островке в прошлом. То, что происходило на этом острове, никак было не вписать в тот мир, куда он вернулся, – лучше и не пытаться. Даже обещание другу, погибшему однополчанину, больше не имело ни смысла, ни силы.
Так было долго.
Но вот прошло пять лет, и по мере того как Уильям сживался со своей памятью о войне, то подолгу скучая и бездействуя, то вдруг пугая всех безумной, кипучей деятельностью, он стал чувствовать себя иначе. Он вернулся в семью, к хорошенькой дочурке, уже четырехгодовалой, в город, которому нужны были – и слава богу! – не разговоры о войне, а люди, которые могли бы засучить рукава и взяться за работу.
Он работал. У него теперь была лавка, и опыт военного снабженца помог ему. Он потратил время – и не зря. Едва отрываясь от работы, он стал отцом еще двоих детей. И вдруг ему стали сниться сны.
После войны ему долго ничего не снилось. А потом стал повторяться один и тот же сон. Дюнкерк, берег моря. Он смотрит в небо, там чайка превращается в немецкий «хейнкель», а тот – в красный воздушный шар. Он не может оторвать взгляда от шара, медленно падающего на землю. Потом глухой взрыв, и песчинки становятся золотыми жучками – они снуют у его головы, обсаживают его, закапывают своим роем, дышать уже нечем… Тут он просыпался. Олив о своем повторяющемся кошмаре он не рассказывал. Вставал рано и принимался за дело.
У Уильяма ума хватало. Он понимал, почему ему снятся эти сны. И еще он отдавал себе отчет в том, почему у него так бурно и успешно идут дела: когда работаешь на износ, не поднимая головы, некогда думать о войне. Работы было невпроворот.
Но тяготы солдатской жизни постепенно отступали в прошлое, он понемногу успокаивался и даже начал размышлять над тем, что недавно пережил. Он понимал, что, уйдя с головой в работу и семейную жизнь, он убегает от своей памяти.
Его нынешняя послевоенная жизнь мужа, отца и завзятого лавочника – жизнь без оглядки – грозила похоронить его. Последние пять лет прошли как в беспамятстве. Не успел он оглянуться – и увяз по горло. Он задыхался.
А тут еще это обещание, которое он дал Арчи насчет его жены Риты.
На четвертое утро дежурства у замка под Фалезом солнце взошло кроваво-красным диском, и день, казалось, даже для сверчков в траве был невыносимо жарким. Арчи проснулся, пошатываясь, пошел во двор и подставил голову под струю воды из-под механического насоса. Уильям жарил свежие яйца. Куры, рывшиеся в земле на задворках замка, вдруг надумали нестись. Арчи и Уильям наткнулись на кладовую, забитую банками с консервами, и теперь отъедались после армейского пайка.
– Не буду я сегодня одеваться, – сообщил Арчи. – Ну его.
– Смотри, застанут в таком виде – вставят.
– Слышишь? – сказал Арчи.
Уильям прислушался. Ничего не было слышно, кроме шкворчания яиц, жарящихся в его котелке, – он так и сказал.
– Вот именно. Когда ты в последний раз канонаду слышал? А? Говорю тебе, старик, про нас забыли. война мимо прокатилась. Можно сидеть тут себе как сыр в масле. А когда все кончится, нам скажут. Мы тут, старик, как у Христа за пазухой.
– Хорошо бы, если так.
– Не волнуйся. Одеваться я не буду, и дальше – что хочу, то и делаю. Хочу сидеть в трусах, как лорд Снути [14] хренов и нажираться, как свинья. Не желает ли ваша светлость к яичкам отведать еще и стаканчик кларета тысяча девятьсот тридцать второго года?
– Его светлость желает, – ответил Уильям. И они с утра клюкнули, и к полудню оба уже
были хороши. Уильяму было жарко в форме, и он снял рубашку. Арчи сидел, изнемогая от жары, в длинных армейских трусах и отхлебывал из бутылки. Осушив, он бросил ее через плечо. Бутылка с глухим звуком упала в траву. Он остановил блуждающий взгляд на Уильяме.
– Говорю тебе, старик, забыли нас.
– Такой везухи не бывает. Жди, забудут про тебя в армии! За пару шнурков удавятся.
– А чего ж мы тогда здесь сидим? Посмотри-ка вокруг. Чего тут стратегически важного? Никчемное место. Нас тут поставили погреба винные охранять для того офицерика, что нашел их. А он уже где-то в другом месте, и другие два парня ему там винцо стерегут. Потом еще два и еще – и так до самого Берлина. А может, убили его. Так или не так, а нас тут забыли, старик. Можно сбежать – никто и не заметит.
– Я в Дюнкерке, Тобруке [15] и в «Золотом секторе» [16] воевал. Не собираюсь сейчас дезертировать, когда наша почти взяла. Мне как раз начинает нравиться. Будем здоровы!
