– Тебе-то хорошо. Ты дома будешь, когда все это кончится.
– Опять начинаешь? Хватит. Арчи сидел прямо, как стена.
– Слушай, Уильям. Сделаешь для меня кое-что, когда вернешься? Передашь Рите моей, что я скажу?
– А куда я денусь? – заверил его Уильям.
– Я не шучу. Передашь ей точно мои слова?
– Я же сказал, передам.
– Хорошо. Запоминай.
– Давай не тяни.
– Короче, передашь ей вот что: «Арчи наказал мне, чтоб я к тебе пришел и сказал – ты мне должна дать».
Уильям рассмеялся. Глотнул красного вина и засмеялся снова.
Арчи, по-видимому, было не до смеха.
– Я серьезно. Так ей и передай.
– Ладно. Отлично. Постучусь в дверь и так ей и скажу.
Но Арчи странно смотрел на Уильяма. Взгляд его подернулся какой-то дымкой.
– Любит Рита это дело, ох и любит. Любит, чтобы я ее в шейку целовал. Чтоб сосок зубами брал – как виноградину берешь, осторожно, чтоб кожицу не прокусить. Любит, когда живот ей лижу и между бедрами. И клиторок. Просто с ума сходит, когда я ей клитор языком ласкаю.
– Арчи! Не хочу я это слушать.
Уильям никогда на ласкал Олив клитор. Главным образом потому что не знал, что это такое.
– Я тебе должен все это рассказать – вдруг ей доказательства понадобятся. Вот это и передашь. Рита по-собачьи любит. Ох и любит!
– Арчи, заткни фонтан!
– Но кое-что ее точно убедит – если это понадобится. Любит она, чтобы я ей складочку под коленкой целовал. Из всех баб, что у меня были, ни одну это так не заводило. Наш секрет. Может, у тебя хорошо получится – и Рита обо мне вспомнит, так ведь? И вроде это я с ней буду, так ведь? Ну, ясно тебе, что передать надо?
Уильям смотрел ему в глаза. Арчи действительно не шутил.
– Не мели чепуху.
Арчи покачал головой. Потом поднялся со стула и, шатаясь, взял винтовку «ли-энфилд», прислоненную к стене. Передернул затвор и направил винтовку на Уильяма.
Уильям набычился:
– Хватит херней страдать.
– Обещай, что передашь ей.
– Убери эту дуру. Мне это не нравится.
– Ты уже пообещал. Скажи, что передашь, – или я сейчас в тебе дырку сделаю. Я не шучу.
Уильям понимал, что Арчи пьян, но какое-то внутреннее чувство говорило ему, что все очень серьезно.
Уильям моргнул первым:
– Я же сказал, что передам. Убери, к черту, эту винтовку.
Арчи улыбнулся и снова поставил свой «ли-энфилд» к стене. Потом ушел в тень под замком. Уильям отпил из бутылки кларета и закурил очередную сигарету. Он поймал себя на том, что у него дрожат руки. За все военное время ни в одной из переделок ни разу еще никто вот так не целился ему прямо в грудь. Докурив сигарету, он решил пойти и высказать Арчи все, что он о нем думает. Он уже входил в замок, куда тот удалился, как вдруг услышал шум из винных погребов и остановился.
Это орал Арчи. Разобрать что-либо было невозможно. Он выкрикивал имя Риты и еще какие-то слова – ничего было не понять. Сквозь вопли Уильям услышал звон бьющегося стекла – это Арчи швырял бутылки с вином в кирпичные стены погреба, и они разлетались вдребезги. Как будто там бесновался раненый зверь. Пьяный вой все не стихал.
Не успев решить, что же делать, Уильям услышал, как где-то рядом что-то затарахтело. Он оглянулся.
– Вот черт! – ругнулся он и рванулся обратно, к столу, на котором валялось брошенное оружие.
Это, разгоняясь и поднимая пыль, ехал к замку джип. Уильям сдернул со спинки стула рубашку, надел ее и стал торопливо застегиваться. Потом схватил винтовку.
Джип остановился в нескольких ярдах. Из кабины на Уильяма угрюмо смотрел водитель. Дверца открылась, и вылез офицер британской армии.
– Здравствуйте, капрал, – сказал офицер.
– Здравия желаю, сэр! – крикнул Уильям, вытянувшись по стойке «смирно».
Молодой капитан бросил взгляд на винтовку Арчи, прислоненную к беленой стене. Потом посмотрел на босые ноги Уильяма.
– Капрал, у вас ничего не случилось?
– Никак нет, сэр!
– Вольно, капрал. Ну и вид у вас. Скажите спасибо, что у меня нет настроения посадить вас под арест.
Уильям расслабился, поспешно натянул носки и ботинки.
– Я готов, сэр.
– Пора двигаться, капрал. А где второй охламон?
– По нужде пошел, сэр.
– Собирайтесь. Я только хочу с собой пару ящиков взять. Чтоб воевалось веселей, правильно, капрал?
– Так точно, сэр! – Уильям уже готов был бежать. – Пойду принесу вам пару ящиков из погреба.
– Я с вами, капрал. А то еще, чего доброго, лосьона для ног принесете.
Уильям не стал обижаться.
– Там внизу все вверх дном, сэр. Куча стекла побитого. Света нет. Опасно там, сэр. Я сам схожу.
– Не городите ерунду, капрал. Я хочу выбрать пару ящиков для себя. Вперед.
– Есть, сэр. – Уильям повел за собой капитана в погреб, ломая голову, как бы выручить Арчи.
Тут из погреба раздался звон очередной разбитой бутылки, рев и вопли.
– Что за черт?
Уильям доверительно наклонил голову. Он за один день больше узнал о войне, чем смог бы о ней узнать этот молоденький капитан за всю оставшуюся жизнь, – они оба это понимали.
– Сэр, если человек ревет, как зверь, в винном погребе, надо дать ему выкричаться. Вот так, сэр.
Снова услышав из погреба звериные вопли, капитан посмотрел на Уильяма и кивнул. До него словно дошла какая-то мудрость, которой ему не удалось почерпнуть за годы учебы в дорогой частной школе. Может быть, каждого рано или поздно ждет такой французский винный погреб, может быть, и сам он когда-нибудь окажется в таком положении, и, видимо, нужно прислушаться к тому, что тебе говорят другие.
– Капрал, я пойду осмотрю замок. Ровно через полчаса вы оба должны быть готовы к отъезду. Понятно?
– Так точно, сэр. Спасибо, сэр.
И через полчаса оба, Уильям и Арчи, стояли в полном походном обмундировании, выбритые, в касках, с винтовками через плечо, и ждали команды садиться в машину. У Арчи глаза были воспаленные и красные от слез, на щеке был небольшой порез от стекла, но он, не шевелясь, стоял по стойке «смирно». Тем временем офицер с водителем загрузили в джип с полдюжины ящиков вина.
– Отлично, – сказал капитан, приглашая их жестом в машину. – Поехали обратно воевать.
Сидя среди картонных коробок в дальней комнате своей овощной лавки и всматриваясь в фотографию, Уильям решил, что пойдет к Рите. Деваться было некуда.
Сначала ему казалось, что дело предано забвению. После той пьянки у замка под Фалезом Арчи больше об этом не говорил. Не говорил, пока смерть не настигла его, – тогда, умирая, он поделился с Уильямом еще кое-какими интимными секретами и снова взял с него слово.
Но Уильям успел похоронить и свое обещание, и еще много чего с войны. О многом хотелось забыть. Правда, совсем изгнать воспоминания не удавалось. А воскресло все это в памяти самым странным образом. Виной был четырехлетний Фрэнк, сынишка Кэсси.
Однажды после обеда у Марты Уильям стоял на заднем дворе и тихо себе курил, на минутку выбежав из дома, в котором шумно смеялись, щебетали и перебранивались сестры Вайн. Вышел Фрэнк, прижав к себе игрушечное ружье, которое ему вырезал Том из дубовой доски, и наставил его на Уильяма. Тот зажал сигарету губами и поднял руки вверх. И тут ребенок четко произнес:
– Рита.
Сигарета выпала у Уильяма из губ. Она лежала на сизых булыжниках двора и дымилась. Уильям посмотрел на сигарету, потом на Фрэнка. Малыш ушел в дом. Что это было? Откуда он знал это имя? Уильям был потрясен до глубины души. Фрэнк протянул руку и вытащил прошлое, как ребенок, играющий на пляже, вытаскивает из-под песка гранату.
С тех пор Рита не шла у Уильяма из головы.
У Юны началось трудное время двойного материнства. Первые недели после рождения двойняшек Джудит и Меган ей приходилось нелегко. Близнецы оказались здоровыми, но ночами спали плохо. Зато ели хорошо – от груди их было не оторвать, природа заставляла их бороться хотя бы за половину материнского молока. Соски у Юны потрескались и болели. На этот случай предлагалось новое патентованное средство – разведенное сухое молоко в бутылочках. Конечно, это облегчало жизнь матерям.
Но Юна давно жила в деревне, и некий здравый смысл – он был куда старше патентованного средства – зудел и подсказывал ей, что дело не только в том, чтобы выдавить молоко в два твердых клювика. Поэтому она упорно придерживалась старой практики, втягивала в себя воздух, ругалась шепотом и говорила, что потрескавшиеся соски – это и есть настоящая любовь. В конце концов соски у нее стали твердыми как сталь. Она даже сказала Тому, что тут только кузнец поможет. Том едва заметно улыбнулся, про себя содрогнувшись и восхищаясь женой.
Едва успела она как-то к этому приноровиться, у нее развился мастит левой груди, ей стало нездоровиться – заканчивалось действие смягчающих материнских гормонов. Мастит обессилил ее, хуже того – она впала в уныние.
– Родильная хандра, – сказала Олив. – Я с каждым из своих наплакалась.
