Наряду с радостью, которая обуревала меня тогда и в последующие дни, я, конечно, чувствовал неуверенность и страх. Мы были в том возрасте, когда человек занят собой и с легкостью драматизирует и воспринимает более чем всерьез сущие пустяки, но это было вправду серьезно. Разумеется, мы изрядно преувеличивали интерес окружающих к тому, гомики мы или нет, но не ошибались в другом: способ взаимоотношений и восприятия слухов о гомосексуализме, который мы выберем, окажет огромное и необратимое воздействие на наше собственное будущее, в этом я убежден сейчас точно так же, как и тогда. В известном смысле было прямо-таки упоительно сознавать, что на карту действительно поставлено очень много, и в те дни я порой самодовольно думал, что по меньшей мере живу куда более яркой и интересной жизнью, чем большинство. Порой же меня охватывал цепенящий страх, я сидел, упражнялся или, может, смотрел телевизор, и вдруг, как бы ни с того ни с сего, к горлу подступала тошнота, лоб и шею заливал холодный пот. В такие минуты мне отчаянно хотелось внести ясность во все вопросы, роившиеся в голове, и хотя я до смерти боялся заговорить с тобой об этом, я бы все же заговорил, если б Берит скоропостижно не умерла и все это до поры до времени стало неважно.
Я толком не помню, что показало вскрытие, но, по-моему, речь шла о каком-то пороке сердца. Так или иначе, она внезапно упала прямо в обувном магазине и скончалась еще до приезда «скорой». Раньше я никогда не сталкивался с людьми, которые только что потеряли кого-то из близких, и, помнится, с напряженным любопытством стоял вместе с Силье у вас на крыльце, дожидаясь, когда ты откроешь. Я думал, постигшее тебя горе настолько велико, что проявится такими способами, каких мне никогда не забыть, и помнится, был ошеломлен, что выглядел ты совершенно спокойным. И я растерялся, когда ты вроде как вполне естественно завел речь не то про текст, недавно сочиненный Силье, не то про фильм, который очень хочешь посмотреть, я знать не знал, как реагировать, когда ты вдруг рассказал услышанный где-то анекдот и громко рассмеялся. Сперва я решил, что тут действуют защитные механизмы и твое показное спокойствие свидетельствует о том, что ты не в силах принять эту смерть, но так быть не могло, ведь ты и о Берит говорил, и о ее смерти тоже. Однако даже тогда говорил не убитый горем, сломленный молодой человек, которого я заранее себе представлял и, вероятно, надеялся увидеть, ведь тогда я бы оказался в положении утешителя и опоры и мог бы доказать любовь, которую так хотел проявить. Единственный раз я увидел, как ты обнаружил что-то вроде боли и скорби, когда мы втроем, — я, ты и Силье — шли по Хавнегата и встретили художника, который так нравился Берит и которого ты обозвал местным болваном, полагавшим, что настоящий художник непременно ходит в берете. В ту минуту ты ничего не сказал, но вдруг притих, а когда мы сидели у Силье, пили чай, а потом слушали Trout Mask Replica с Капитаном Бифхартом,[8] у тебя случился короткий, но трогательный эмоциональный взрыв: чуть дрожащим голосом ты признался, что тебя мучает совесть из-за того, как ты относился к Берит. Ты винил себя в холодности и жестокости, не мог простить себе, что поднимал ее на смех, когда она рассказывала о прочитанной книге или показывала тебе купленную картину. Вдобавок ты сказал, что ее внезапный интерес к искусству и культуре вообще-то, наверно, был попыткой сблизиться с тобой, и от этого все только становилось еще хуже. Романы, стихи, художественная галерея, Передвижной театр — все это, как ты считал, было не потому, что однажды утром она проснулась новым человеком и решила заняться культурой, нет, она просто старалась сблизиться с тобой, проявляя интерес к вещам, которые, как она знала, очень много для тебя значили. «А я хоть и понимал это с самого начала, но оттолкнул ее», — сказал ты.
Намсус, 5 июля 2006 г. У Венке
Все хорошо, я спокоен, лишь бы забыть о случившемся, не думать об этом. Но, черт побери, разговаривать с мамой, а тем более с Эскилем и Хильдой я буду очень нескоро, видеть их всех не могу, и это надолго. Поднимаюсь по лестнице, останавливаюсь у двери. Звоню, цепляю большие пальцы за тренчики на поясе, жду, как бы с непринужденным видом. Гляжу под ноги, потом опять на дверь. Вижу свою фамилию под звонком. Она еще не убрала карточку, видно, по-прежнему чуточку надеется, что я вернусь, и в таком случае, пожалуй, зря я пришел, ни к чему понапрасну ее обнадеживать, надо было все ж таки поехать в летний домик, купить продукты и вино и махнуть туда автобусом, побыть немного наедине с собой, почитать, половить рыбу, расслабиться, но теперь уже поздно. Слышу, как поворачивается ключ, надо спросить, нельзя ли немного пожить тут, пока все утрясется, ведь утрясется же в конце концов, как всегда. Делаю шаг назад, опираюсь локтем на железные перила за спиной, стараюсь принять непринужденный вид, расслабиться, вроде как заглянул мимоходом, случайно оказался поблизости, вроде как. Дверь отворяется, тихонько, на пороге стоит Венке, смотрит на меня. Я пытаюсь улыбнуться, но она не улыбается в ответ, лицо спокойное, почти безразличное, она молчит, только смотрит прямо на меня.
— Привет, Венке.
— Привет.
Проходит несколько секунд.
— Н-да, похоже, ты ужасно рада меня видеть, — говорю я, даже выдавливаю короткий смешок. Но она не смеется, закрывает глаза, шумно вздыхает, снова открывает глаза, смотрит на меня, взгляд у нее делано усталый.
— Чего ты хочешь, Юн? — спрашивает она.
— Чего я хочу?
— Да.
Я киваю на карточку под звонком:
— По всей видимости, я здесь живу. — Я опять стараюсь засмеяться, но она не смеется в ответ, только слегка прищуривает глаза и приподнимает вверх уголок рта.
— Да что ты!
Смотрю на нее, чувствую, как нарастает неловкость, смущение, перестаю смеяться.
— Ну извини! — говорю.
— Зачем ты сюда явился? — спрашивает она.
Я смотрю в ее зеленые глаза, зеленые, как крыжовник.
— Просто мне больше некуда пойти, — говорю я, ведь так оно и есть.
Она закатывает глаза.
— О-о, спасибо тебе большое. Ты вправду умеешь польстить женщине.
— Я не это имел в виду, — отвечаю, тихонько фыркнув.
Она смотрит на меня в упор, на миг перехватывает мой взгляд, и на лице проступает чуть заметная улыбка, она немножко оттаивает, качнув головой, отходит в сторону, кивает в квартиру:
— Заходи. Переночуешь на диване.
— Спасибо! — Я улыбаюсь, с облегчением, ведь ночлега просить не придется, все вышло само собой. Скидываю ботинки, ставлю на верхнюю обувную полку, вешаю куртку на кривобокую стоячую вешалку. Обувная полка и коричневая вешалка те же, что и раньше, когда я здесь жил, странно, я вроде как отлучался совсем ненадолго, но одновременно все иначе — я как бы дома и вместе с тем как бы в гостях.
— Ты без вещей? — спрашивает Венке.
— Да, — говорю я, говорю как есть, знаю, что ей по душе именно эта моя сторона, импульсивная, спонтанная. Обычно она твердила, что это доводит ее до белого каления, но я всегда понимал, что ей это по душе, что ей нравится роль человека, который все улаживает и заботится обо мне, держит ситуацию под контролем.
— Ни контрабаса, ни одежды, ни даже туалетных принадлежностей? — спрашивает она.
— Угу, я просто взял и уехал.
Она закрывает глаза и безнадежно качает головой, потом смотрит на меня, улыбается. Как я и думал, ей это по душе, сразу видно.
— Так-так, — она с улыбкой подбоченивается, — ну и что же стряслось?
Я пожимаю плечами, тоже улыбаюсь.
— Разборка вышла, с мамой и Эскилем.
— С Гретой и с Эскилем? Я думала, у тебя турне.
— He-а! Я ушел из группы, — напрямик говорю я, какая разница, она все равно узнает, как только поговорит с Ларсом и Андерсом.
— Правда? — Она чуть вытягивает шею, глядит на меня с удивлением. — Господи! Ты… ты никогда не изменишься. Ушел, значит, вот так вдруг? То твердил, что ничего лучше в твоей жизни не бывало, и вдруг на́ тебе… почему? Почему ты ушел?
Я смотрю на нее, улыбаюсь слегка безнадежно: дескать, невмоготу мне говорить об этом прямо сейчас. Но она не отступает. Чего-чего, а настойчивости ей не занимать.
— Ну?
— Пожалуйста, Венке. После обсудим.
— Почему?
— Слушай, не начинай с ходу допрос, — говорю я, слегка безнадежным тоном, но с улыбкой. — Я же только-только вошел.
— Допрос? Я просто интересуюсь.
Смотрю на нее, тихонько вздыхаю.
— Просто настало время разойтись в разные стороны, — говорю я. — Оказалось, мы не настолько похожи, как думали поначалу, и в музыке, и в общении.
— И обнаружилось это вдруг, в одночасье? Не могли подождать до конца турне?
— Могли, конечно. Но не получилось.
— Не получилось. А почему?
Я смотрю на нее, умоляюще, не в силах я продолжать этот разговор, сейчас не в силах. Но она гнет свое, с всегдашним упорством, смотрит мне прямо в глаза и требует ответа. Секунду я молчу, вздыхаю.
