С каким глубокомыслием, несвойственным столь нежному возрасту, умеряя всплески присущего тебе любопытства, познавала ты вместе со мною Природу! Как отважно изо всех сил старалась подражать ей! Ты говорила мне:
«Да, мама, ты права, как всегда, только проникшись духом простоты, можно достичь мудрости».
Твой незаурядный ум я направляла в нужное русло, действуя с бесконечными предосторожностями и призывая тебя следовать моему примеру.
«Ты заездишь ее нагрузками, которые под силу разве что першеронской тяжеловозихе! Твоя дочь — ребенок, не забывай об этом. Ты заставляешь ее жить жизнью библиотекарши-климактерички с допотопными окулярами на носу».
При всем желании и при всей любви к нам Шевалье не мог постичь огромности твоей миссии.
«Между прочим, я никогда не видел, чтоб твоя дочь плакала… и даже чтоб смеялась. Это ненормально».
Он был бы рад, если бы ты капризничала или хныкала, как самая обыкновенная девочка. Всех часов в сутках тебе было мало, чтобы претворить в жизнь задуманное. Таким бальзамом на мою душу было видеть, как ты занимаешься, не зная устали, не покладая рук! Ты служила мудрости и благости так преданно, так самозабвенно! Как же смогла ты потом восстать против своей судьбы?
Как ты стремилась к заветной цели! С самого начала ты выбрала трудный путь, чтобы показать всем, что он и есть верный. Как равнодушна ты всегда была к благам земным и мирской славе! Как благоразумна и чиста помыслами!
Абеляр и Шевалье не годились тебе в помощники и уж тем более не могли идти с тобой твоим путем. Участие, которое они в тебе принимали, было чревато неурядицами и осложнениями. А вот меня ты действительно понимала, и в каком совершенстве!
«Да, мама, я все сделаю как ты говоришь».
Твои слова ласкали мой слух, умиротворяя. Тебе была дана сила, способная сокрушить любую угрозу.
Мне приснилась львица, она умела летать и в жестоком бою одолела змея с головой, увенчанной носорожьим рогом. Тело поверженной твари лежало в луже густой черной крови — львица победила.
LXVIII
Твои частные учителя, люди из весьма заурядной среды, учили тебя всему, что знали сами, но оказались неспособны к сохранению тайны, которое от них требовалось. Они рассказали о тебе своим университетским профессорам, и секрет просочился наружу. На нашу беду, ты вызвала крайне нездоровый интерес. Ты была для них вундеркиндом, диковинкой из ярмарочного балагана.
Они упорствовали, настаивая, чтобы ты сдала экзамены на степень бакалавра. Тебе в твои десять лет терять драгоценное время на какие-то дурацкие тесты — об этом не могло быть и речи. Путем подлых махинаций им удалось тайно устроить тебе экзамен прямо в нашем особняке. Мы стали жертвами заговора и злоупотребления доверием.
Когда Шевалье показал мне газету, только колоссальным усилием воли сумела я не выдать своего смятения.
«Ты видела? „Отлично“ по всем предметам! У нас, оказывается, светило в доме. Кто бы сомневался! Почему ты прячешь ее от людей?»
Я так боялась, что тебя заберут, как Бенжамена! Я приняла решение — и ты согласилась со мной, — что отныне двери нашего дома будут навсегда закрыты для всех этих недалеких профанов из Университета. Частные учителя привлекали к тебе внимание и губили наш замысел, разглашая то, о чем никому не следовало знать.
«Она говорит и пишет на нескольких языках, живых и мертвых, как на своем родном. Ее познания в области филологии редкостны. Способности к математике и химии поразительны. Она — подлинный кладезь философской премудрости».
С этого дня мы решили, что нам вовсе не нужны эти частные учителя, которые преподавали без души, умели мало и причинили столько беспокойства. Ты продолжала свое образование сама по трудам великих ученых. Как я была счастлива выбирать тебе книги, наиболее подходящие для нашего замысла, и мне не нужна была ничья помощь!
Я пришла к убеждению, что в конечном счете переполох, вызванный чванством университетских профессоров и болтливостью частных учителей, пошел на пользу твоему образованию. Мы с тобой поняли, что должны оградить себя от столь же заносчивых, сколь и законченных глупцов.
LXIX
Несколько дней мы прожили затворницами, нам было лучше вдвоем, чем в чьем-либо обществе; Шевалье, с его обостренным чутьем, догадался, что я не хочу его видеть, и оставил нас в покое. Абеляр прислал мне рисунок, на котором была изображена сверкающая звезда. Внизу он написал такие слова:
«Пусть это будет верным знаком того, что ваша дочь, выйдя в открытое море, благополучно достигла первой гавани».
Какой нежностью, какой благодарностью к нему я преисполнилась! Он верно угадал силу моих переживаний во время этой тягостной истории с Университетом.
Впервые ты захотела ответить ему сама. Ты нарисовала для него цветок мудрости и назвала свой рисунок «Герметическая роза».
На другой день мы наконец вышли в сад и через окно в стене увидели Абеляра. Он ласково улыбнулся нам.
Шевалье, чтобы загладить обиду, нанесенную Университетом, купил мне книгу Раймунда Луллия. Это было старое издание «Книги друга и любимого». Я открыла наугад и прочла:
«164. Скажи мне, безумец, к чему ты более тяготеешь — к любви или к ненависти? — Я ответил: к любви, потому что я ненавидел, чтобы возлюбить».
Настало время тебе узнать тайны, могила которым — чрево. Я сама объяснила тебе, как размножаются различные виды животных и растений и люди. Я дала тебе исчерпывающие научные сведения о продолжении рода в медицинском, психологическом и философском аспектах. Я сполна удовлетворила твое любопытство предметом, о котором ты слышала так много туманных и бестактных намеков из уст Шевалье. И очень скоро на эту тему, не хуже, чем на все прочие, ты могла рассуждать как существо свободное, разумное, благое и здравомыслящее.
Теперь, когда частные учителя перестали приходить в наш дом, каким счастьем было для меня работать в подвале! Мы вверили себя нашему провидению, а его воле никто не может противиться.
LXX
Как преждевременно было делать тебя женщиной! Под знаком солнца трудилась ты у горнила своими детскими ручонками, такими умелыми! Этой работе ты отдавала лучшие из твоих дарований. С какой уверенностью в своей правоте слушала я твои разъяснения там, в подвале, из бездны своего «я», наперсницей твоего сокровенного существа.
«Камень, мама, стал шафранного цвета, однако он тяжелый и жжется, словно толченое стекло».
Как быстро, буквально на лету, схватывала ты суть замысла. Язык адептов поистине был твоим родным, в то время как для меня, хоть я и выучила его, оставался чужим. Твоя смышленость, твоя рассудительность, твой ум наполняли меня гордостью и восхищением. Всякий раз, когда ты работала у горнила, мне казалось, что ты озарена чудесным сиянием, льющимся из неугасимого светильника.
Таинству творения ты даже не училась — ты изначально несла его в себе. Как просто и как мастерски ты им овладела! Соединение вещества и солей металлов заботило тебя меньше, чем конденсация соли на прочной и не подверженной распаду связующей основе. Как вдумчиво и прозорливо умела ты выделить и углубить каждый случай такого слияния, доводя тем самым его до успешного завершения! Я задумывалась иной раз, вполне ли ты постигаешь универсальный характер и природу действующего фактора. Выделяющиеся вещества ты обрабатывала со знанием дела, оперируя ничтожно малыми количествами металлов, которым недоставало собственной жизнеспособности. Глядя на тебя, я с великим трудом себя сдерживала — так хотелось мне расплакаться от счастья.
«С виду, мама, эти металлы мертвы. Потому я и не могу извлечь латентную и потенциальную жизнь из глубин их твердых кристаллических пластов».
Я видела твое личико, озаренное пламенем горнила, ты всматривалась в расплавленную массу с таким вниманием! Какой сосредоточенной ты представлялась мне!
Ты была так мала, но выглядела женщиной, преисполненной добродетелей. И сколько благоразумия выказывала! Как безошибочно находила я дорогу в этом запутанном лабиринте!
LXXI
Двое английских ученых мужей, некие Хэвлок Эллис и Герберт Джордж Уэллс, забыв о том, что истинная наука по природе своей немногословна и скупа на жесты, попусту тратили время, свое и наше, в поисках возможности вступить с тобой в переписку. Еще больше, чем их письма, на которые мы не отвечали, расстраивали меня их комментарии газетчикам. Сказать о тебе они не могли ровным счетом ничего, кроме глупостей. Они хотели тебе писать и даже увидеться с тобой; твое раннее развитие изумляло их, о чем они без конца твердили, ставя телегу впереди лошади. Профессор Уэллс, особенно несносный, пожелал продемонстрировать тебя на каком-то конгрессе в Лондоне.
Наконец-то, с бесконечным высокомерием, написал мне Бенжамен; он предлагал свою помощь и не скупился на советы. Тебе, по его мнению, для самосовершенствования необходимо было ехать в Лондон. С безмерной дерзостью и еще большей спесью он вызвался взять на себя все расходы, так как, по его словам, если удача и улыбнулась ему, то причину этого следует искать в его пребывании за границей, вдали от родины. Какая черная неблагодарность! Ни любовь, которой его окружил мой любимый отец, ни мои уроки, стало быть, в счет не шли. Разумеется, я и не подумала отвлекаться от занимавших меня дел, чтобы ответить ему.
