Ты уже побывала в таких дальних странствиях, не покидая особняка, даже не выходя за дверь! Твой путь лежал вокруг горнила, и он становился долгим, извилистым, опасным и напрасным, стоило тебе оступиться, сделать хоть один неверный шаг. Ты могла сбиться с дороги в самом ее начале. Ты искала ориентиры, продвигалась осторожно и без устали боролась со злом. Порой ты испытывала тошноту, и тебя рвало за дверью, но ведь рвота от паров серы всегда была ни с чем не сравнимым признаком расщепления!
«Мама, я вижу черный цвет, только черный, я вижу всю землю иссохшей и растрескавшейся».
Когда пришло из Лондона то первое письмо Бенжамена, ты сказала мне со страстностью, далеко выходившей за рамки допустимого:
«Солнце и луна затмеваются в унисон. Я вижу их как чистые аллегории».
LXXII
Твой тайный дневник продолжал пожинать тернии и сорную траву. Ты назвала его «Преисподней» — как верно! Ибо он был излюбленным местом твоих ангелов тьмы и твоих Вельзевулов.
«Я гуляла с селедкой под юбкой. — Я буду возмущена до мозга костей и провоняю. — Я одолею порядок. — От меня блевать тянет».
С тревогой и ужасом обнаружила я твою старую юбку, пропахшую тухлой рыбой. Ты выходила в ней куда-то с Шевалье — без моего ведома.
«Оставь ее, пусть ходит как хочет! Вздумает одеться под мерлузу, больную корью, — пускай ее! Здесь-то ты наряжаешь ее под леди в перьях из сада тьмы».
Ты становилась совсем не похожа на себя, когда выходила с Шевалье! Однажды он рассказал мне все, так, будто речь шла о невинных шалостях:
«Как она любит на улице нагонять страху на фарисеев! Когда твоя дочь со мной, она — другой человек, в ней есть азарт, а сколько яду она в себе накопила!»
Когда ты писала свой дневник, те же злые силы владели тобой.
«Долой малодушных! — Они у меня будут удирать со всех ног, как тридцать шесть тысяч новорожденных пудельков».
Ни я, ни Шевалье в твоей «Преисподней» не упоминались. Но косвенно ты, пожалуй, намекала на меня в следующем абзаце:
«Я живу за счет другой. — Цинично. — Я — принцесса-гадина. — Я выдумываю самые низкие низости, самые грязные гнусности, все, что есть самого идиотского в моих словах и поступках. — Мне платят учеными книгами. — Никогда не стану работать, никогда, никогда в жизни. — Буду долго и упорно бастовать сложа руки. — Мое бедное сердце потеет в терции».
В подвале ты сама опровергала эти варварские писания своей преданностью делу. Как упорно трудилась ты у печи! Как прилежно перечитывала книги адептов! Твой тайный дневник мог сбить меня с толку, как и твои измышления, но ведь не обманывали меня глаза, когда, благодаря им, я тысячи и тысячи раз видела тебя, послушную и неутомимую, в свете пламени горнила. Созерцая тебя за работой, я выказывала все признаки чистейшего восторга, не тронутого ржой непомерного умиления.
LXXIII
Однажды ночью ты завершила работу в подвале несуразным вопросом:
«Мама, а какова общая стоимость сырья и топлива, необходимых для творения?»
Их цена была столь же ничтожна, сколь богато и обильно само учение. Как много ночных часов проводила ты, запершись в подвале, в трудах над замыслом!
«Посмотри хорошенько, мама, на это вещество, оно — тоже книга».
И то сказать! Плоские кристаллы этой руды, своеобразной конфигурацией напоминавшие слюду, наслаивались друг на друга точь-в-точь как страницы книги. С какой легкостью извлекала ты из огня подспудное пламя, побуждая его ударами молота и трением. Из всех металлов железо, даже на взгляд, содержит самую высокую пропорцию скрытого искрящегося света.
Абеляр, закутавшись в одеяло, десять недель провел в саду за реставрацией трех овальных миниатюр. Как терпеливо, как кропотливо и тщательно возвращал он им свежие краски! В полдень просыпался Шевалье и принимался браниться. Когда он бывал не в духе, вся горечь вскипала в нем, перерастая в отчаяние. И, не ведая снисхождения, он безжалостно срывал его на Абеляре: «Ты хуже замшелой старой девы. Сколько можно работать, каторжная ты пчела? Бьюсь об заклад, что ты встал с петухами, чтобы зарабатывать нам на жизнь своими неутомимыми кисточками, открывшими секрет вечного движения. Ты же просто умираешь от желания сказать мне, что ты — бедный, самоотверженный трудолюбивый муравей, а я — бесстыжая стрекоза, лентяй и лежебока. Давай, признавайся, что ты меня презираешь!»
При первых же залпах этой канонады Абеляр прекращал работу, будто считал непочтительным слушать Шевалье с кистью в руке. Несколько часов спустя Шевалье, подластившись, растирал ему затылок, долго и от души массировал — заглаживал свои вздорные речи.
«У меня пальцы целителя, сейчас как рукой снимет головную боль, до которой я сам же тебя довел своей выволочкой. Цени, какого друга послал тебе Бог! Черт возьми! Повезло тебе!»
LXXIV
Ректор Университета — кто только позволил ему, кто его уполномочил нести такой бред? — прислал нам нелепейшее письмо. Он предоставил тебе право в двенадцать лет выбрать тот университетский курс, который ты сочтешь наиболее для себя подходящим. Как дерзко и нагло ворвался он, непрошенный, в твою жизнь без приглашения и без церемоний!
Мне приснилась ты посреди пруда, у тебя было тело русалки — символ согласия и единения. По берегу пруда металась целая толпа принцесс, все они были нескладные и безобразные. Они взобрались на огромные рога, уселись на них верхом и стали кидать в тебя камни. Тебя забили бы до смерти, но тут вдали появились три королевы с белыми волосами, они были волшебницами и спасли тебя.
Академия гуманитарных и политических наук требовала от тебя двух лекций. Несколько политических партий пытались залучить тебя в свои ряды. Как смешны были все эти торги! Я тревожилась, боясь, что какой-нибудь молодчик из тех, что носили цвета гнева, узнает тебя на улице.
Задетый моим молчанием, профессорский совет Университета направил мне длинное письмо, льстивое и лживое. Они носились с новой блажью: давать тебе уроки по переписке! И вбили себе в голову, что необходимо устроить тебе письменные экзамены в нашем доме, как это сделали их коллеги, когда речь шла о степени бакалавра! Что за шуты гороховые! Шевалье подливал масла в огонь:
«Почему ты не дашь ей выдержать экзамены на степень лиценциата юридических наук — хотя бы из чистого любопытства? Представляешь, девочка станет королевой казуистики и будет из судейских веревки вить!»
Каким легкомыслием, какой непростительной глупостью было бы, если б ты тратила время и силы на профессоров, не видевших дальше своих насестов, высота которых составляла предел их честолюбивых устремлений.
К тому времени, как тебе исполнилось одиннадцать, ты достигла уровня знаний адепта, имеющего годы и годы учебы и труда за спиной. Как я гордилась тобой!
LXXV
Абеляр немного остудил мою кровь, передав мне через Шевалье эскиз, изображавший поединок орла со львицей на фоне раскрытой книги. На обратной стороне было написано:
«Вы правильно делаете, противясь попыткам Университета нарушить покой, в котором живете вы с дочерью. Того чудесного, что в ней есть, академическим кругам никогда не понять. Университетскому образованию не дано проникнуть в истинные тайны».
Несколько дней спустя он написал для меня ночной пейзаж, глубокий, безмолвный. На небосводе сияла сверхновая звезда, огромное, яркое светило, вобравшее в себя тысячи небесных звезд. Внизу он написал тушью:
«Указующий путь светоч Вселенной — скромный союзник мудрости».
Сколько разнообразных и богатых смыслом символов показывал Абеляр Шевалье! Но тот принимал их как доказательства мизантропии друга, а не его духовности. Сколько раз являл он нахмуренные брови его глазам, сколько проклятий швырял с угрюмой злобой ему в лицо!
«Смазанная вазелином юла не кружит так вокруг всего, как он! Вдобавок он старше Мафусаила. У него вместо крови в жилах пресная водица».
Он старался затушевать все то, что составляло превосходство Абеляра, — его воздержанность и благоразумие; он предпочел бы видеть его иным, жадным до жизни.
«Ручаюсь, даже не будь он болен чахоткой, все равно не пускался бы со мной в загулы. Этот тихий хамелеон упивается лишь меланхолией».
Шевалье снова повадился уходить по ночам. На исходе дня Абеляр, по кротости своей все терпевший от друга, помогал ему принарядиться, кисточками подкрашивал лицо, чернил брови и освежал губы с бесконечной заботой.
LXXVI
С двенадцати лет ты сама, без моей помощи, хранила и поддерживала огонь на кругу. Ты с огромным вниманием присматривала за ним весь день напролет, зная, что, если прервется обжиг, это приведет к потере сырья. Ребенком впитав молоко учения, ты была полна преданности, и дело у тебя спорилось. Как быстро ты научилась самостоятельно следить за огнем в горниле! Как умело не давала температуре падать! С какой точностью удерживала пламя на нужной высоте! Ты ведь знала: случись что-нибудь и ты потеряешь так много времени!.. даже если не будет загублен весь замысел.
