чтобы вымолвить хоть слово.
Мамаша лелеяла мечту, что моя судьба будет совсем не похожа на ее, она не хотела, чтобы я училась стряпать, и раздражалась, когда я говорила ей, что в конце концов стану такой же работницей, как она. «Ложь! — кричала она.—Клянусь всем святым на свете, ты не будешь работать на фабрике. У тебя артистические задатки и манеры настоящей сеньориты». И почти незаметно для самих себя мы начинали жаркий спор; она старалась доказать мне, что я умна, а я упорно настаивала на своей посредственности. Я мучила ее: «Ты же знаешь, что говоришь неправду. Напрасно ты хочешь обмануть себя. Я такая же, как все: некрасивая и вульгарная, как многие девочки». Отец с неудовольствием и неприязнью наблюдал за нашими перепалками.
Мать была и тщеславней и умнее отца, который был всего- навсего простым столяром и чтил, как нечто незыблемое, свое мужское превосходство. Он полностью предоставил матери воспитывать меня и никогда не нарушал им же самим установленного правила.
Мама была благодарна ему за это и в разговоре со мной называла его «твой бедный отец». Она всегда оправдывала отца, если он обижал меня, объясняя его грубость тем, что он много работает, устает. Но всякий раз, как я думаю об этом, мне кажется, она нарочно потворствовала отцовским выходкам с тайной целью еще больше отдалить нас друг от друга. В глубине души мать была страшной эгоисткой и даже в мыслях не могла допустить, чтобы я любила кого-то, кроме нее. Говоря о нашей семье, она всегда подчеркивала нашу с ней обособленность: «Только ты и я, доченька. Остальное нас не касается!»
Восемь лет назад, когда мне было пятнадцать, я посещала уроки катехизиса для девочек из богатых семей. По воскресным утрам они прямо-таки осаждали местного священника. Это были девочки из привилегированного общества, они приходили к нам в чистенькие аудитории, играли с нами и дарили нам игрушки и сласти. Мама спала и видела, как бы протащить меня в их круг. Для этого она заставила меня ходить на занятия по воскресеньям, и я скрепя сердце исполняла ее прихоть.
В воскресной школе я познакомилась с девушкой по имени Селесте. Это была худенькая, изящная, очень воспитанная девушка, и я с первого дня прямо влюбилась в нее. Я видела в ней воплощение своей мечты: стать настоящей балериной. Ежедневно
Селесте брала уроки танцев и однажды даже показала мне несколько фотографий, на которых была изображена в греческой тунике.
С тех пор все переменилось в моей жизни. Целую неделю я нетерпеливо ждала воскресенья, чтобы иметь возможность увидеть ее вновь, с наслаждением слушать ее мелодичный голосок, вдыхать нежный аромат, исходивший от ее тела. Она заметила мое обожание и стала оказывать мне предпочтение. Я сделалась ее любимицей. Я называла ее «сешюритой Селесте», но она противилась этому. «Ради бога, Анна,-Уговорила она,— мы подруги и должны говорить друг другу «ты». Тйазывай меня просто Селесте».
Селесте в моих глазах была воплощением сокровенной мечты: существом из высшего класса, и одно то, что я находилась с ней рядом, наполняло меня счастьем. Мало-помалу я привыкла считать дни, которые оставались до встречи с ней. По воскресеньям я вставала чуть свет, напяливала на себя гадкую школьную форму и пулей летела в приходскую церковь, а сердце у меня готово было выскочить от радости.
Меня очень интересовало, чем занимается Селесте в течение недели, но я не осмеливалась спросить ее об этом и только терялась в догадках. Жизнь ее представлялась мне тайным заповедником, куда я никогда не получу доступа. Стоило мне подумать об этом, как я вспоминала о непрочности нашей дружбы, и душа моя трепетала: мне казалось, что Селесте больше не придет на катехизис, и я замирала от ужаса. Мысленно я не раз обращалась к ней с вопросами. Вдали от нее я разговаривала с ней бойко и решительно и вела себя отважно и смело. Но стоило мне подойти к ней, как вся эта мнимая храбрость оставляла меня, и я едва могла пробормотать несколько слов.
Наверно, так продолжалось бы до бесконечности, если бы Селесте сама не заметила создавшегося положения. Однажды, склонив ко мне свое благоухающее личико, она спросила, люблю ли я -ее. Сердце мое бешено заколотилось: мне пришлось сделать над собой усилие, прежде чем я сказала «да». Тогда Селесте с улыбкой взяла меня за руки и сказала, что я могу навещать ее каждый вечер. «Мы все тебя очень любим»,— проговорила она. И тут я увидела, как из-за ее спины выглядывает множество ласково улыбающихся мне лиц. Селесте пригласила меня перед уходом домой; садясь в свой автомобиль, она еще раз обернулась и послала мне воздушный поцелуй.
В следующее воскресенье она не пришла на занятия, и я, подождав еще два дня и набравшись храбрости, пошла к ней домой на улицу Веласкеса. Самым тщательным образом, как только могла, я повязала волосы сиреневой лентой, а мама одолжила мне кожаную сумку гранатового цвета, в которой она хранила деньги: сдачу после рыночных покупок.
И вот я стояла с бьющимся сердцем у запертой двери, как мне помнится, стояла долго, прижавшись ухом к замочной скважине, подвергая себя риску быть застигнутой в такой некрасивой позе. Наконец я позвонила, и меня вдруг всю затрясло, как в лихорадке. Точно во сне, вошла я вслед за важной горничной в прихожую, где не решилась даже сесть; здесь я еще сильнее по-чувствовала своё безобразие и ничтожество. Так, довольно долго, я стояла, испытывая одновременно ужас и радость, готовая вот- вот разреветься, пока наконец не пришла Селесте.
Она была прекрасна как никогда, на ней был костюм из тонкого шелка с маленьким кружевным воротничком. «Карамба, вот сюрприз»,— сказала она, но я поняла, что пришла некстати. Селесте, однако, расцеловала меня в обе щеки и усадила в кресло.
Быстрые взгляды, которыми она окидывала меня с ног до головы, выдавали ее нетерпение. «Так, так... наконец-то ты решилась меня навестить...» Она вышла, чтобы принести мне угощение, и тут я заметила вазу с фруктами в буфете: большие, круглые, словно лакированные плоды, такие бывают только в богатых домах, казалось, служанка специально начистила их до блеска.
В эту минуту я услышала в соседней комнате голоса и через открытую дверь увидела группу нарядно одетых девушек, которые с любопытством разглядывали меня. Мне пришла в голову нелепая мысль: они нарочно меня поджидали. И я почувствовала, как краснею.
Селесте также испытывала неловкость и стала вдруг оправдываться: «Это одна из тех девочек, которые ходят на катехизис;» она оказалась такой любезной, что навестила меня. Анна, милочка, подойди поцелуй моих подруг». И девицы, словно передавая меня из рук в руки, стали поочередно прикладываться ко мне своими нежными шелковистыми щечками. «Она мечтает стать балериной». Глаза их зарыскали по моим худым ногам, и, когда они стали забрасывать меня дурацкими вопросами, я вдруг почувствовала, как во мне закипает ненависть, я готова была провалиться сквозь землю.
Когда я возвращалась домой по шумным улицам среди снующей толпы, мне казалось, что я осталась одна-одинешенька на всем свете, без друзей и поддержки, словно никому не нужный и неведомый цветок.
Несколько дней спустя к нам пришел старый приятель моего отца. Его только что уволили с работы в связи с недавними забастовками. Насколько я поняла, он принадлежал к одной из левых партий. Я слышала, как после ужина он спорил с отцом, и ночью никак не могла уснуть. Он говорил, что в будущем должна быть уничтожена благотворительность, и хотя я толком не разобрала значения его слов, в них .было что-то такое, что смущало и трево-жило меня.
На следующий день, едва проснувшись, я Кинулась к отцу с вопросом:
— Чего хотят революционеры?
Отец мой был человек недалекий. Помявшись немного, он наконец ответил:
— Они хотят разрушить существующий порядок и призывают к революции.
Я начинала кое-что понимать и спросила: т
— А ты революционер?
Отец набил трубку.
— Нет, я не революционер. Я полагаю, что каждый должен сам заботиться о себе.
Я перебила его:
— А те, кто не могут?
Он не нашелся, что ответить, и ушел.
Этот разговор взбудоражил меня и в то же время оставил какое-то гнетущее чувство. Я догадывалась, что могу быть чем-то полезной людям, но не знала, как это сделать. В тот же вечер я снова пристала к отцу с расспросами:
— А революционеры убивают своих противников?
— Да,— отвечал отец.— Этим людям ничего не стоит пролить кровь.
Внезапно престиж политических партий вырос в моих глазах. «Есть люди, которые убивают, и люди, которые позволяют убивать себя»,— подумала я и вдруг почувствовала, что принадлежу к первым.
— А почему они сейчас не борются?
Отец рассеянно оглянулся. О, как он был далек в эти минуты от того, что волновало меня.
— Наверное, ждут подходящего момента для выступления.
