На кухне воцарилась тишина. В окно Руфь увидела дядю Арона. Нетвердой походкой он шел к лодочным сараям. Руфь надеялась, что бабушка его не заметит.
— Ада была особенная, такая замкнутая, — грустно сказала бабушка.
Руфь поняла, что быть замкнутой опасно. Но она этого не «казала. Однажды она слышала, как тетя Рутта говорила, что Ада пошла по воде, потому что не могла получить того, кого хотела. Он был женат и жил на Материке. Беда Ады заключалась в том, что она носила ребенка от женатого человека. Эти слова не предназначались для ушей Руфи.
Бабушка о таком не говорила. Но тетя Рутта сказала, что бабушка вынула из стоявшей на буфете золоченой рамы картину, на которой был изображен Иисус Христос, успокаивающий шторм, и вставила туда портрет тети Ады. На этом портрете тетя Ада выглядела веселой и счастливой, и трудно было себе представить, что вскоре после этого она пошла по воде. Она была похожа и на Эмиссара, и на Йоргена. Темные курчавые волосы и большие глаза.
Эмиссар рассердился, что бабушка вынула Иисуса Христа ради Ады. Его-то душа в то время уже была спасена. Но бабушка сказала, что кровь гуще воды. И перечислила всех знакомых, у которых висели изображения Иисуса. Но была ли у кого-нибудь из них фотография Ады? Ни у кого! Поэтому она вставила Аду в раму рядом с дедушкой. „И это навсегда“, — сказала она.
— Ты сам оставил отца с матерью, — сказала бабушка Эмиссару, — и, следуя желанию Господа, настоял на том, чтобы жить со своей женой выше по склону. Вот там, если хочешь, можешь хоть все стены увесить изображениями Христа. Ты счастливый человек, никто из твоих детей не утонул.
— Ада была такая же верующая, как Эмиссар? — спросила Руфь.
— Не знаю. Чужая душа потемки, — мрачно ответила бабушка.
— Бабушка, а твоя душа спасена или нет?
— Господь понимает меня, и мне этого достаточно. Помнится, мне в детстве хотелось стать миссионером. Но это потому, что мне ужасно хотелось путешествовать. А вот усердия, чтобы спасать других, у меня не было. По правде сказать, я всегда думала только о себе и своих детях. Наверно, я привыкла считать, что мой Бог всегда со мной. Так легче жить. А что все грехи и позор, выпавшие на мою долю, я должна нести сама.
— А какие у тебя были грехи?
— Да разные. Я ведь всего лишь слабая, темная женщина. И мне случалось думать о людях плохо. Даже о своих родных.
— И обо мне ты тоже плохо думаешь?
— Да уж не без того. У тебя такие длинные уши…
— И нос тоже.
— С носом у тебя все в порядке. Но ты ужасно упрямая. По-моему, ты перешагнешь через собственный труп, если тебе это взбредет в голову. И от кого только у тебя это упрямство?
Бабушка взяла понюшку табака. Об этом никто не должен знать, говорила она. Женщине не пристало нюхать табак. Её темные глаза при этом превращались в две узкие щёлки. На темном лице выделялся орлиный нос. Бабушка всегда выглядела будто просмоленная. Красные, припухлые губы напоминали сургучные пробки на бутылках с соком, что стояли в погребе.
— Нет, ты только глянь! — Бабушка вскочила. Она увидела на дороге дядю Арона. Сперва она следила за ним через окно, потом пошла, чтобы позвать его в дом.
— Надо поберечь нервы Рутты, — сказала она, вернувшись.
Это Руфь понимала. Именно поэтому дядя Арон и приходил к бабушке, когда бывал навеселе.
Из-за чахотки он еще в юности перестал рыбачить. Теперь он работал в Службе социального обеспечения. Дяде повезло, что он окончил торговую школу, говорила мать, потому что к обычной местной работе он непригоден. К дяде ходили за талонами на одежду или на сахар. Он выдавал карточки на продукты. Ставил на них печать. Люди звали его Арон Штемпель, не вкладывая в свои слова никакой насмешки.
Дядя, который всегда так аккуратно снимал брюки, когда отдыхал в воскресенье после обеда, выпив, валялся в чем попало и где попало. Бабушка с трудом стащила с него брюки, прежде чем он рухнул на диван в гостиной. Руфь помогала бабушке удержать дядю, чтобы он не свалился на стол, темное мокрое пятно расползлось по белым подштанникам и по одной штанине.
— Мы их тоже снимем с него? — шепотом спросила Руфь.
— Упаси Боже! Пощадим его стыдливость.
Глаза у дяди были влажные, студенистые. Он как будто пришел в себя и наблюдал за их действиями и вместе с тем находился где-то далеко отсюда. Худой, незнакомый, в рубахе с разрезами на боках и подштанниках. Глубоко посаженные глаза сквозь стекла очков казались большими зелеными поплавками. Без очков дядя шарил вокруг как дурачок, но бабушка всегда говорила, что он умный. Сейчас она сняла с него очки и положила их на стол. Когда она сказала ему: „Тихо, тихо“, дядя словно расползся по дивану и уполз в себя.
Они накинули на него шерстяное одеяло и прикрыли дверь в гостиную, чтобы его ничто не беспокоило. Перед уходом бабушка даже остановила часы с кукушкой. Потом она взяла мокрые брюки дяди Арона, отнесла в подвал и положила мокнуть в оцинкованную лохань. Вернувшись на кухню, она вздохнула и поставила на огонь кофейник.
— Руфь, помоги старухе, сходи к Арону за сухой одеждой.
— Тетя Рутта будет сердиться.
— Посердится и перестанет. Она не злая. Помни, тебя назвали в честь нее. Это она крестила тебя.
— Почему вы выбрали мне в крестные тетю Рутту, она всегда так бранится?
— Она никогда не богохульствует, — строго сказала бабушка.
— Зато бранится.
— Это бывает.
Бабушка насыпала в кофейник кофе и следила, чтобы он не убежал. Седые волосы выбились из косы и вились вокруг лица. Из-за прищуренных глаз бабушка казалась сердитой. Но она никогда не сердилась.
— Тебя назвали Руфью не только в честь Рутты, но и в честь библейской Руфи, — сказала бабушка и налила кофе в две чашки. На столе появилась и коробка с печеньем, на крышке которой был нарисован плачущий ангел.
— Кто эта Руфь?
— О ней говорится в Книге Руфь[8]. Ты должна была слышать о ней.
— Это в грустном рассказе об Иудейской Земле? О Руфи, которая подбирала колосья и угождала богатому Воозу?
— Рассказ не такой уж и грустный.
— Но ведь Руфи пришлось падать перед ним ниц ради каких-то жалких колосьев!
— Тогда был такой обычай. Бедные девушки должны были падать ниц, чтобы выгодно выйти замуж, — сказала бабушка.
— Значит, тетя Рутта мало падала ниц.
Бабушка усмехнулась.
— Если нужно падать ниц, чтобы удачно выйти замуж, плевать я хотела на замужество, — твердо заявила Руфь.
— Пока тебе еще рано думать об этом. — Бабушка стала считать петли на носке, который вязала. Негромко, про себя. Ее волосы шевелились, подбородок подрагивал. Две правые, две левые. — А где сегодня Йорген?
— Дома. Он на торфянике провалился в воду и промочил башмаки. Они сохнут.
— А почему он ходил не в сапогах?
— Сапоги тоже мокрые. Странно иметь такое же древнее имя, как и Земля Иудейская, — сказала Руфь, увидев перед собой пылающие буквы. О таком первому встречному не скажешь. Подумают еще, что ты много о себе понимаешь. Нельзя показывать людям, какого ты о себе мнения. — Бабушка, как думаешь, имя Руфь красное?
— Красное? Надо подумать. Да! Конечно, красное.
Однажды Руфь взяла в библиотеке книгу. Она прочитала ее не очень внимательно, но поняла так, что Дарвин считал, будто люди произошли от хищников и обезьян. Если это правда, значит, в одном семействе могло быть много разных видов.
Пока Руфь пила кофе, она размышляла, от какого животного могла произойти бабушка. Спросить об этом она не решалась. Ее могли неправильно понять. С бабушкой можно было говорить о многом, но все-таки не обо всем.
Йорген немного напоминал лошадь. Он говорил мало, только встряхивал головой и был удивительно красивый. А какие у него глаза! В них никогда не было злобы. Только грусть.
Мать была похожа на тощую овцу, которая вдруг останавливается и начинает блеять. Но при этом она была очень ловкая и ладная и даже навоз из хлева выгребала красиво. „Ни дать ни взять, горожанка“, — говорила бабушка. Вот она уж точно была раньше каким-нибудь необычным животным.
Эмиссар и тетя Рутта тоже могли в любую минуту напомнить никому неизвестных животных, которые жили только в джунглях или в Земле Иудейской. Тетя Рутта иногда казалась опасной. Возможно, как носорог? Эмиссар больше смахивал на слона. Только гораздо красивее. Входя в комнату, он сразу занимал ее всю, и уже ни для кого вроде не оставалось места.
Руфь попыталась представить себе, каким животным была она сама. Скорее всего, лаской, которая мелькает среди камней и впивается зубами в тех, кто ловит ее ради шкурки. Однажды Руфь хотела поймать взгляд ласки до того, как она скроется в каменной изгороди. Но зверек был слишком проворен. Ласка мгновенно исчезла неизвестно куда.
Хорошо быть лаской, скрывающейся в своем тайном убежище, думала Руфь. И совершать поступки, непонятные здесь никому. Даже бабушке. Но для этого нужно уехать отсюда. Туда, где ни перед кем не придется падать ниц.
