— Нет. А что, нужно? — тут ее осенило. — Барретт… инвестиционный банк? Фабрики? Это твоя семья?
— Дальний родственник, — сказал я. — Мой отец.
Некоторое время мы ехали молча. Затем она тихо сказала:
— Я не знала.
Что, признаюсь, доставило мне удовольствие.
Мы ехали все дальше в бархатистую тьму Новой Англии.
Я не тянул, просто искал по-настоящему ни на что не похожее место.
— Думаю, что нам нужен камин, Марси.
— Да, Оливер.
Нам пришлось доехать до Вермонта, чтобы найти идеальную обстановку. «Хижины Дяди Эбнера». На маленьком озере Кинуоки. Шестьдесят пять за ночь. Включая дрова[6]. Ближайшее место, где можно пообедать, — придорожное кафе под названием «У Говарда Джонсона».
За обедом мы делились друг с другом воспоминаниями нашего детства.
Сначала я надоедал ей, рассказывая о своем комплексе соперничества с отцом. Потом она пропела мне ту же песню. Все, что она когда-либо делала в жизни, было вызовом ее собственному Папочке. Или попыткой обратить на себя внимание.
Мы напоминали двух актеров, анализирующих свою игру в двух разных постановках Гамлета. Меня только поражало, что Марси играла не Офелию. Ее роль, как и моя, была ролью печального Принца, а я всегда думал, что женщины соперничают лишь со своими матерями. Кстати, она вообще ни разу не произнесла слово «мама».
— А мать у вас была? — спросил я.
— Да, — сказала она. Без всяких эмоций.
— Она жива? — спросил я.
Она кивнула.
— Они с отцом разошлись в 1956 году. Мать не просила, чтобы ей отдали детей. Она вышла замуж за инженера-строителя в Сан-Диего.
— Вы когда-нибудь видитесь?
— Она была у меня на свадьбе.
Слабая улыбка Марси не могла убедить меня, что ей это безразлично.
— Прости, что я об этом спросил.
— Я бы все равно тебе рассказала.
— А теперь расскажи ты.
— О чем?
— Расскажи мне что-нибудь ужасное о своем прошлом.
Минутку я подумал и признался.
— Я жульничал, играя в хоккей.
— В самом деле? — Марси просияла.
— Точно.
— Оливер, я жажду подробностей!
Они ее действительно интересовали. Спустя полчаса она все еще требовала, чтобы я рассказывал свои хоккейные истории.
Но я слегка прикоснулся рукой к ее губам и сказал:
— Завтра, Марси.
Когда я платил, она заметила:
— Знаешь, Оливер, это был самый замечательный обед в моей жизни…
Я почему-то подумал, что она имела в виду не макароны и не пломбир с горячим шоколадом.
Потом мы взялись за руки и пошли к дяде Эбнеру.
Потом растопили камин.
А затем помогали друг другу не стыдиться, хотя оба стыдились.
И позже вечером были опять близки, и уже не смущались.
И заснули в объятиях друг друга.
Марси проснулась на рассвете. Но я уже сидел у озера, любуясь восходом солнца. Закутанная в пальто, растрепанная, она села рядом и прошептала (хотя никого на протяжении многих миль не было):
— Как ты себя чувствуешь?
— Отлично, — ответил я, взяв ее за руку. Но я знал, что мои глаза и голос выдают грусть.
— Ты чувствуешь себя неловко, Оливер?
Я кивнул в знак согласия.
— Потому что ты думал о Дженни?
— Нет, — сказал я и посмотрел в сторону озера. — Потому что не думал.
Затем, отложив разговоры, мы встали и снова пошли к Говарду Джонсону, чтобы плотно позавтракать.
— Ну, и что вы чувствуете?
— Боже, вам что, непонятно?
Я широко улыбался, как идиот. Какие еще симптомы могли подтвердить диагноз: я — счастлив? Пируэты по кабинету?
— Не могу выразить это на медицинском языке. В вашей науке нет термина, передающего это состояние, — радость.
Ответа все нет. Неужели доктор Лондон не может сказать по крайней мере: «Поздравляю»?
— Доктор, я парю в эмпиреях. Как американский флаг в день Четвертого июля!
Конечно, я знал, что слова избиты. Но, черт, я был взволнован, жаждал все обсудить. Ладно, не обсудить, а просто покукарекать. После бесконечных месяцев оцепенения во мне наконец появилось нечто, напоминающее человеческие эмоции. Как бы мне выразить это, чтобы психотерапевт смог уловить мою мысль.
— Послушайте, доктор, мы нравимся друг другу. Наши взаимоотношения находятся в процессе становления. В бывшей статуе потекла кровь.
— Это все на уровне газетных заголовков, — заявил доктор Лондон.
— Это суть, — настаивал я. — Разве вы не верите, что я хорошо себя чувствую?
Возникла пауза. Почему так получилось, что, хорошо понимая мою предыдущую боль, сейчас он был абсолютно глух к моему состоянию эйфории? Я смотрел прямо на него в ожидании ответа.
Все, что он сказал:
— Завтра, в пять часов.
Я вскочил и быстро вышел.
Мы выехали из Вермонта в семь сорок пять, дважды останавливались выпить кофе и заправиться, целовались и прибыли к ее замку в стиле барокко в полдвенадцатого. Привратник взял ключи от машины. Я схватил Марси за руку и привлек ее к себе.
— Люди смотрят! — запротестовала она. Но не слишком энергично.
— Это Нью-Йорк. Всем наплевать.
И в соответствии с моим предсказанием всем в городе было наплевать. Кроме нас.
— Давай встретимся за ланчем, — сказал я.
— Время ланча — сейчас.
— Здорово. Мы как раз вовремя.
— Мне надо идти на работу, — сказала Марси.
— Не ссы, я в хороших отношениях с твоим боссом.
— Но ведь и у тебя есть обязательства. Кто охранял гражданские свободы, пока тебя не было в городе?
Ха-ха. Вряд ли я попаду в собственную ловушку.
— Марси, я нахожусь здесь, чтобы осуществить свое основное право на счастье.
— Не посреди же улицы!
— Мы поднимемся наверх и выпьем по чашечке какао.
— Мистер Барретт, отправляйтесь прямо в ваш проклятый офис, займитесь юридическими делами или чем-нибудь еще и возвращайтесь к обеду.
— Это когда? — нетерпеливо спросил я.
— В обеденное время, — сказала она и попыталась пройти внутрь. Но я все еще держал ее за руку.
— А я уже хочу есть.
— Тебе придется подождать до девяти.
— До полшестого, — возразил я.
— До полдевятого — это контрпредложение.
— В семь, — настаивал я.
— Восемь часов — крайний срок.
— Сделка жестокая, — ответил я, неохотно соглашаясь.
— Я и сама такая, — сказала она. Затем рванула через железные ворота своего огромного замка.
Поднимаясь на лифте в контору, я начал зевать. Мы спали совсем немного, и только сейчас я это почувствовал. И вид у меня был помятый. Когда мы останавливались выпить кофе, я купил одноразовую бритву и попытался побриться. Однако ни один из автоматов не продавал рубашек. Так что, ничего не поделать, у меня был вид человека, занимавшегося именно тем, чем я занимался.
— О, это мистер Ромео! — воскликнула Анита.
Кто, черт возьми, ей сказал?
— Это написано на вашем свитере! Альфа Ромео. Я думала, что это ваше имя. Вы, конечно, не мистер Барретт. Тот всегда приходит работать на рассвете.
— Я проспал, — сказал я, направляясь в убежище своего кабинета.
— Оливер, приготовьтесь к удару.
Я остановился.
— Что случилось?
— Атаковали разносчики цветов. Разве вы отсюда не чувствуете запах?
Я вошел в помещение, которое когда-то было моим кабинетом, а сейчас походило на огромную экстравагантную выставку цветов. Цветочные запахи везде. Даже мой собственный письменный стол казался клумбой роз.
— Кто-то вас любит, — сказала Анита, с наслаждением принюхиваясь.
— Карточка была? — спросил я, моля Бога, чтобы она ее не открывала.
— На ваших розах, то есть на письменном столе, — сказала она.
Я достал ее. Она была запечатана, с пометкой «Лично».
— Конверт из очень плотной бумаги, — сказала Анита.
— Я его держала на свет, но ничего не смогла прочесть.
— Можете идти на ланч, — ответил я, сухо улыбнувшись.
— Что случилось, Оливер? — спросила она, рассматривая меня. (Рубашка была слегка измызгана, но других улик не было. Я проверил.)
— Что вы хотите сказать, Анита?
— Вы совершенно перестали изводить меня по поводу телефонных звонков.
Я еще раз велел ей идти и развлечься за ланчем. И повесить на ручку двери табличку «Не беспокоить».
— У нас нет такой таблички! Тут не мотель! — Она ушла и закрыла дверь.
Открывая конверт, я чуть не разорвал его. Послание гласило:
«Я не знала, какие твои самые любимые, и не хотела разочаровывать. С любовью, М.»
Я улыбнулся и схватил телефон.
— Она на совещании. Могу я узнать, кто звонит?
— Это ее дядя Эбнер, — ответил я, стараясь, чтобы мой голос звучал потолще и получше. Пауза, щелчок, и внезапно — босс.
— Да? — Голос у нее весьма бодрый.
— Как это получается, что у тебя такой бодрый голос?
