Элегантный молодой человек попрощался, пообещал вернуться и оставил затворницу в состоянии приятного воодушевления. Она была благодарна ему за то, что целый час вновь ощущала себя вполне светской дамой и аристократкой, и готова была поверить, что произвела на элегантного мужчину достаточное впечатление, чтобы он продлил свое пребывание в Льеже, и не ради дел, а только для нее одной.
Это предположение опытной женщины было, как показал следующий день, не лишено оснований. Аббат появился довольно рано, однако не ранее того часа, когда благородная дама обычно начинает прием в загородном доме; он был в своем великолепном шелковом сюртуке и с букетом чрезвычайно дорогих в это время года ландышей и начал беседу ровно с того места, на котором она прервалась накануне. На этот раз оба чувствовали и вели себя гораздо легче и свободнее, чем в первый раз; об ужасном процессе и плачевном положении госпожи Бренвилье не было сказано в этот раз ни слова, беседа была занимательной и приятельской, дама время от времени не отказывала себе в легких вспышках кокетства, на что гость отвечал комплиментами, и эти комплименты тонко переходили мало-помалу от светского тона к личной и непосредственной галантности, более того, смелый господин позволил себе в конце даже коснуться губами ее плеча, на что не последовало серьезных порицаний. И тут он признался, внезапно вспыхнув страстью и пав на колени, что еще вчера намеревался покинуть Льеж на следующий день, однако теперь это никак не возможно, и более всего он желал бы провести остаток своих дней в этой комнатке у ног такой восхитительной женщины. Он пылко схватил ее за руку, покрывая ее поцелуями, и положил голову ей на колени, а она улыбалась и ласково гладила его прямые черные волосы.
– Ваше преосвященство, – сказала она наконец благосклонно. – Вы забываете, что мы находимся в монастыре. Сколь ни милы мне ваша молодость и ваше расположение, я все же должна решительно напомнить, что я как гостья этого святого дома и как бедная преследуемая женщина не свободна в своем поведении. Я надеюсь, что вы это понимаете и не подвергнете меня опасности потерять убежище.
– Разумеется, мое сокровище, – жарко шептал влюбленный, – разве я могу сделать хоть что-нибудь, что было бы вам немило! А потому позвольте мне, прекраснейшая, встретиться с вами завтра в укромном месте и пригласить на прогулку в моем экипаже. Как же я вас обожаю, моя драгоценная!
Она еще немного поцеремонилась, после чего свидание с соблюдением множества предосторожностей было назначено в тихом месте за городом, и тогда молодой человек впервые привлек к себе свою добычу и поцеловал ее. После этого она выпроводила его за дверь и весело провела остаток дня в предвкушении нового приятного приключения.
Кроме того, она немного полистала свою рукописную исповедь, думая на этот раз не об адских муках, а оглядывая свою смелую своенравную жизнь с высоты пережитого как путь прекрасной разнузданной страсти, все еще пылающей и не готовой угаснуть в скором времени.
На следующий день она тщательно занялась своим туалетом, положив за корсаж несколько источающих тонкий аромат ландышей, и отправилась пешком, закутавшись в темную накидку, к условленному месту. Выйдя за городскую стену, она остановилась между стенами двух садов, вдыхая нежный, пахнущий землей весенний воздух, и стала ждать поклонника. Уже через несколько минут она услышала, что позади нее по дороге едет, быстро приближаясь, экипаж. Она отступила в сторону – карета показалась из-за угла, замедлила ход и остановилась точно подле нее. Под кожаным верхом она видела лицо аббата, обращенное к ней, и с улыбкой шагнула на подножку.
В то же мгновение она услышала сзади шаги, ее схватили сильные руки, внезапно с испугом она увидела, что ее окружают трое, четверо, пятеро незнакомых мужчин, и рухнула, узнав форму парижской полиции, с безумным криком, от которого вздрогнули лошади.
Придя через несколько минут в себя, она обнаружила себя сидящей в стремительно летящем экипаже рядом с аббатом, который, однако, был в полицейской форме и очень холодно представился офицером полиции. Это был ефрейтор Дегре, уполномоченный парижским парламентом задержать осужденную и разыгравший ради выполнения задания эту любовную комедию, поскольку он не отваживался на арест в монастырских стенах, опасаясь возмущения народа.
На этом история госпожи Бренвилье заканчивается; а что до полноты конфискованной Дегре исповедальной рукописи, то беспокоиться о том у нее не было оснований, поскольку в короткое время, прошедшее между ее арестом и казнью в Париже, ей уже не предоставилось ни малейшей возможности как-либо продолжить этот поразительный список.
Невольное путешествие Антона Шифельбайна в Ост-Индию [20]
Сохранил и записал я все сие отчасти на вечную память совершенных мною грехов и воспоследовавшего их исправления, но прежде всего во славу Бога, Господа нашего, все, что мне по Его повелению встретилось в моих примечательных морских путешествиях, равно как и в чужестранных землях. В особенности же удивительные благодеяния, которые Господь по своей милости совершил ради меня, великого грешника и нечестивца.
Для начала надобно кратко вспомнить о моих предыдущих обстоятельствах и происшествиях, о том, как я в совсем еще нежные годы путешествовал по морю и множество удивительных и ужасных приключений испытал. После чего прибыл я на мыс Доброй Надежды, где голландцы, кто вольный, а кто подневольный, свои недавно основанные жилища старательно обустраивали, и приняли они меня наилучшим образом. В то время я занемог скверно и не чаял уже, что жив буду. Однако ж совершенно от недуга оправился и радовался тому, а голландцам помогал охотно и трудился, а позднее на моей дорогой супруге, тогда вдовою бывшей, оженился. Стал я человеком богатым, и был у меня дом, и пашня, и пастбище, и две сотни африканских овец, белых и черных.
Как только я столь основательного достатка достиг, а я и прежде того ветрогоном был изрядным, соблазнился я кознями диавольскими и впал в великую гордыню, предаваться стал обжорству и пьянству, полагая жить сладко и не больно-то трудиться, почитая за главные удовольствия кутежи да веселия. Было у меня вдосталь приятелей, и только жена моя их недолюбливала да часто меня одергивала, приговаривая: «Лежебока и негодник, вот приберет тебя сатана, будешь в огне гореть». Я же ее не слушал. Даже гневался на нее и побил бы, да боялся ее очень. Была она чрезвычайно сильна и в работе прилежна, без конца Богу молилась и каждый день вздыхала, обеты христианские исполняя. Да только тщетно, и вскоре все имущество было растрачено и по ветру пущено. Господи, Господи, прости меня по своей великой милости, аминь.
Супруга моя была довольно разумна, и, не найдя иного утешения, решилась она в конце концов на великую хитрость, о какой я сейчас и поведаю. Дело было однажды вечером, когда я с двумя или тремя добрыми приятелями пил и ел, как то часто бывало, и в доме стояло веселье, пение и смех, лег спать я довольно поздно, был немного пьян и заснул крепким безмятежным сном. Посему я и испугался безмерно, когда поутру меня выволокли из постели и стали громко кричать. Но жена моя вошла и сказала, чтобы я успокоился, потому как все творится по ее воле. Предо мной было четыре крепких человека, они одели меня, и всё с чрезвычайной скоростью, вытащили вон и посадили на телегу, да тут же меня и привязали, я же, великим смертным страхом мучимый, жалобно вопрошал, что меня ожидает. Моя добрая жена плакала и говорила с болью, что пришла пора расстаться. Мы простились с поцелуями и громкими рыданиями. Люди же те сели со мной на телегу, ничего мне не отвечая. И поехали быстрой рысью в гавань, отвязали меня и отвели на голландский корабль, передав меня капитану. Сунули они мне в руку письмо, прокричали «адью» и сошли на берег. Я бросился было за ними, но меня крепко держали, и остался я в большой печали на корабле. Позже доставили для меня маленький ларец с пожитками, а в час пополудни раздался выстрел, и мы вышли в море.
Тут же за мной пришли, и мне пришлось нести службу, сделался я снова матросом, каким был уже в юные мои годы, а того не чаял, что еще придется. Этот день, что мне самым горьким в моей жизни показался, был двадцать третьего числа мая месяца одна тысяча шестьсот пятьдесят третьего года. Вскоре узнал я от своих сотоварищей, что корабль, пришедший из их отечества, направляется теперь в Батавию. На борту у нас были голландские товары, а также разные господа, путешественники, а равно как и люди ученого звания, в том числе и магистр Вальтер Шульц из Амстердама, лекарь и человек ученый, которому я позднее оказался обязан своею жизнию.
Едва улучил я свободную минуту, как взялся читать письмо, на котором было написано: «Моему любимому и дорогому супругу, господину Антону Шифельбайну». Внутри же его было вот что: «Нам надлежит расстаться, что меня крайне печалит, но я не могу поступить иначе. Обжорство и сладострастие – не христианский путь, а прямая дорога в ад. Чтобы этого не произошло, я и послала тебя на корабль, чтобы ты протрезвился и сызнова трудиться начал. С Божией помощью ты вновь станешь добрым мужем и к великой радости домой воротишься. Молись усердно да отпиши мне, как прибудешь в Батавию!»
