На следующий день началась война с собаками.
Горожане, выжившие в этой войне, с трудом разбрелись кто куда. Изнеможение было столь велико, что они даже не смогли похоронить трупы. Тела людей и собак лежали вперемешку, где кого настигла смерть…»
Подняв голову, писатель прислушался к шуму.
«Опять там кто-то что-то проповедует, насколько возможно людям проповедовать…» — подумал он и склонился над рукописью. Он читал хронику города и делал выписки для своей книги.
Все люди искусства что-то пишут или думают, что пишут. Искусство питается утопиями и создает видимости. Впрочем, видимости создает не только искусство.
Сам жанр хроники предполагал особый подбор и организацию источников информации с поправками на степень их достоверности и тенденциозности.
Иногда автору хроники приходилось применять приемы полицейского расследования, конечно, исключая пытки, и не только из любви к фактам и правдоподобию.
В расследовании автору хроники помогала его жена, пока была жива.
Их отношения при всей своей кажущейся простоте, были глубоки и сложны, в них как бы скрывалась какая-то тайна, требующая разгадки и порождающая всевозможные догадки и толкования.
Так рождалась эта книга, написанная с болезненной тщательностью и мучительным стремлением к недостижимому совершенству.
Книги трудно писать, но еще труднее поставить в них точку, выбраться из этого лабиринта сцеплений, минуя тысячи соблазнов и уловок…
Писатель не заметил, как заснул. Ему снилось, что он сидит в кресле еврея на террасе и правит текст книги.
Книга упала на пол. Писатель вздрогнул и проснулся.
— Надо остановиться… иначе я сойду с ума… — писатель встал.
Он понял, что ведет опасную игру с безумием.
Ночью он попытался сжечь книгу, в которой он описывал не жизнь города, а свою собственную жизнь, вернее жизнь своего отражения в зеркале, которое указывало на него пальцем и хихикало.
Вместе с книгой писатель едва не сжег дом. Ему помешала жена.
От книги остались разрозненные записи, которые он пытался собрать:
«Родился я около полуночи тщедушным и безобразным. Придя в себя и увидев мое лицо, мать оставила меня в миртовых зарослях, посчитав, что моя жизнь не нужна ни мне самому, ни богу. Весь день мать преследовал мой плач. Вечером она вернулась к миртовым зарослям, чтобы узнать, умер я или нет. Увидев собаку и языки пламени, вырывающиеся из ее пасти, дрожащая и устрашенная, она упала на землю как мертвая. Пока она приходила в себя, собака перетащила меня в пещеру к пастуху, который пас коз в горах.
Случилось это около полудня другого дня. Обычно в это время пастух спал и очнулся от моего крика. Он был охвачен удивлением и недоумением. Разные мысли стали распространяться в нем.
«Наверное, его мать умерла от родов… но ребенок, плод стыда и блуда, остался жив и заполз сюда… и с первых дней жизни его уже подстерегают опасности… люди притягивают несчастья… однако, какое у малыша странное лицо… на нем лежит печать трагической обреченности…»»
«Как бы там ни было, в 3 года малыш уже ходил степенно и говорил снисходительно так, что все удивлялись и восхищались. Он не походил на мальчика в нежном возрасте, а казался уже взрослым, исполненным лет.
Пастух сидел на камне, молча смотрел на малыша и воображал его жизнь. Один глаз у пастуха плакал, а другой смеялся.
Выглядел пастух как человек средних лет, угловатый и тощий. История его была вполне обычная. В возрасте 7 лет он уже пас коз. В 27 лет он женился. Его первая жена была ангелом и умерла от преждевременных родов. Вторая его жена была не настолько хороша собой, как первая. Он расстался с ней по взаимному согласию. Третья его жена бежала от него. От четвертой жены он сам бежал и поселился в пещере на Лысой горе. Он пас коз и размышлял. Жил он как бог, и был почти счастлив, правда, иногда его беспокоили видения. Ему являлись жены и искушали его. Иногда их было пять, иногда семь.
Проснувшись, он пытался понять, зачем бог посылает ему эти сны?
Из пещеры был виден город, похожий на некое чешуйчатое чудовище с крыльями, уползающее в море…»
«Горожане рожали детей, жили и радовались, как будто всюду царил мир, спокойствие и не было войн, переселений, не существовало и прочих бед, хотя время было смутное. По дорогам бродили странные люди в одиночку или группами. Они вели себя как одержимые, предсказывали конец света, говорили о том, какое зрелище ждет горожан, когда город проглотит Яма, и сами они будут извиваться в адском пламени как саламандры в танце.
Бог не вмешивался, он созерцал…»
«Пастух сидел на камне и размышлял о женах и собственной бренности: «Во сне все позволено, но не все полезно… — думал он. Его смущали требования плоти. — Желание нравиться — самая сущность плотской похоти… лучше женщин избегать и совсем не знать, чтобы не делать того, чего сам не хочешь, но делаешь, и превращаешься в раба страсти, а не воздержания… впрочем, одного желания недостаточно, нужно еще благоволение судьбы, которое называют счастливым случаем… судьба смеется, наблюдая за нами, зная, в отличие от нас, что это всего лишь игра, будоражащая неясностью, в которой ожидание радости может смениться ужасом, страданием, смертью… смерть и ужас всегда живут в нас, прячутся за улыбкой, под маской, в складках темноты… кажется, нужно проснуться, но, проснувшись, можно очутиться в действительности еще более странной и несуразной, чем самый странный и несуразный сон…»»
«Пастух спал и проснулся. Он лежал и прислушивался к пению цикад.
Стоял месяц май.
Послышались голоса.
Пастух вышел из пещеры и увидел толпу, окружившую оратора.
Ораторы сменяли друг друга.
«Кто они, эти голосистые сирены?.. не они ли орудия обмана и коварства врага, успевшего уже изменить и совратить многих?.. и ведут они себя как лицедеи на сцене в театре, где господствует сатана со своими сообщниками… там его престол…»»
«Зиму пастух провел с малышом в монастыре. Днем они читали книгу без начала и конца, а ночью спали и видели видения.
Истории из книги завораживали малыша и пугали.
Ночью он видел видения. Однажды ему явился бог. Он мог менять свое обличье. За его спиной малыш видел огненные крылья и венок на голове, а вокруг хоры поющих ангелов…»
«Весной пастух покинул монастырь.
Все лето он пас коз и пребывал в состоянии подавленности и раздраженности.
Осенью он исчез.
Одни говорили, что он утонул в Иудином болоте вместе со стадом, другие — что он отправился в паломничество к евреям в Иерусалим. Были и такие, которые уверяли, что его заперли в сумасшедшем доме. Нашлись свидетели, которые видели его на паперти у руин женского монастыря. Он проповедовал безбрачие и порицал тех, кто отдавался плотской страсти. Бог подсказывал ему слова, наиболее уместные и цветистые, вызывающие умиление и восторг у слушателей.
Люди слушали его и разрешали свои трудности, касающиеся жизненных обстоятельств…»
Уронив записи, писатель заснул.
Он спал и очнулся у смоквы, у которой отсохли корни и увяли ветви. Рядом с ним лежал старик в очках. Увидев, что писатель очнулся, старик в очках заговорил.
Писатель молча слушал старика. Когда старик умолк, писатель спросил его:
— Извините, в беспамятстве я, наверное, говорил лишнее…
— Вы говорили о своих женах… их у вас было пять или семь… из вашего повествования я понял, что вы тяготеете к описанию невероятного…
— Это точно… я описываю невероятное и с невероятной детализацией… — писатель принужденно улыбнулся, озираясь.
Стоял месяц май.
— Я смотрю, вы покраснели… и я с женщинами обычно объят стыдом и робостью, а не похотью плоти, суть которой смерть… лучше сохранять дар целомудрия…
— Согласен с вами… — вмешался в разговор прохожий.
Прохожий рассказал писателю и старику в очках свою историю.
Прожив половину жизни скитальцем и холостяком, он усыновил мальчика и взял в дом женщину для его воспитания. Женщина была девственницей. Она всего один раз, да и то насильственно, побывала в объятиях мужчины…
Писатель слушал историю прохожего и делал записи.
— Вот и вся моя история… — сказал прохожий.
— Прелюбопытная история… — сказал старик в очках, не открывая глаз. Он делал вид, что спит.
— А вы расскажите мне свою историю?..
— Собственно говоря, рассказывать нечего… я хожу туда-сюда… одни ищут истину, другие — вечную жизнь… а я лишь смотрю и не вмешиваюсь, созерцаю, как бог… — Старик приоткрыл веки и, увидев писателя, невольно привстал. — Где-то я вас уже видел…
