Да, щемяще.
– А баба та: «За титьки держи! За титьки!» И тут же мильтон пьяный корит ее.
Картина кисти передвижника. «Отдых шахтеров».
– «И не стыдно тебе, Егоровна», – мильтон икает. Ну, баба, закончив свои дела, наконец слезает… с березки, подходит к нему. И мощной рукой вагонетчицы накатывает по лицу! То есть он оказывается морально не прав. А она поплыла, как лебедушка… – Пека сладко вздохнул. Понимаю, что перед подвигом он хочет припасть к истокам, набраться народной мощи.
– И батю тут помню.
Главная сила в нем!
– Народ весь на отдых расположился… А батю как раз в канавщики перевели. И вдруг на обрыве терриконника – как Медный Всадник, батя на мотоцикле! В трусах.
Это уже как-то успокаивает.
– «О!» – все батю увидели. Где он – там кино!
Надеюсь, и на сына это распространяется?
– Оглядел всех с высоты… И вдруг – газ! И на мотоцикле с обрыва! Огромные пузыри. Все вокруг на ноги повскакали – как, что? Томительная пауза… потом батя вынырнул, чубом мотнул. Не спеша выкарабкался на берег. Оглядел всех: «Кто-то, может быть, что-то против имеет?» Глаз тяжелый, мутный у него, никто не выдерживал! Скатал прилипшие трусы. Ну – прибор до колена. Выжал их не спеша. Не спеша натянул. Удалился. А мотоцикл только через неделю нашли.
Да-а, кино.
– Помню, как батя все кулаком бацал: «Мы не р-рабы!» Знаешь, как называют меня тут? Подземный Чкалов! – Пека вдруг гордо произнес.
Но Чкалов, насколько помню я, в конце разбился, упал со своим самолетом на склад дров. И Пека это знал.
– С кем бы застрелиться? – Он призывно озирался, но я отводил глаза.
Засну! Может, хоть во сне приснится какой-то позитив. Но заснуть не вышло. Напрасно дергал куцые занавески – безжалостный белый свет. В сочетании с абсолютно пустой улицей за окном возникает ощущение ужаса!
Смежив веки, я только тихо стонал – не разбудить бы Пеку. Свет пробивается даже сквозь пленку век – и никуда не денешься! И вдруг – громкий щелчок, и свет стал в сто раз ярче, залил глаза. Пека включил лампочку! Зачем? Издевается? В отчаянии я открыл глаза. Пека стоял под абажуром, держа на весу тяжелую книгу… Читал! Нашел время! И место. В условиях белой полярной ночи свет зажигать. Что хоть он там читает? С кровати свесившись, разглядел: Монтень, «Опыты».
…Перед рассветом (каким, на хрен, рассветом!) я, вроде, немного задремал и тут же был разбужен надсадным кашлем за стеной. Сосед наш все понимал и в промежутках между приступами кашля шепотом матерился, как бы тем самым извиняясь.
– Да, каждое слово слышно! – не удержался я.
– Значит, каждое слово должно быть прекрасно! – рявкнул Пека.
Носитель кашля перешел в кухню, которая находилась за другой стенкой, и кашлял там. Пека вышел с чайником. Сосед начал что-то недовольно бубнить, но Пека снова гаркнул:
– С началом прекрасного дня, дорогой товарищ!
Пека вернулся с чайником.
– Ну ты как? – спросил я его.
– Нарисуем!
«Театр» был полон – все сопки уставлены людьми, и разговоры, ясное дело, шли о «премьере».
– Если быстро выкатят вагонетки с рудой – значит, не уходили от взрыва с горизонта, сразу гребли. Хотя бы один в экскаваторе должен остаться. Вот так!
– Забоится!
– Чкалов не забоится!
Так рождается эпос. В двенадцать утра – я уже как-то стал отличать утро от вечера – по сопкам пронесся последний вздох, и все затихло, как перед увертюрой. И вот донесся «удар литавр», сопки вздрогнули. Ну! Пошла томительная пауза. «Театр» был во мгле, освещена лишь «сцена» – рудничный двор. И вдруг – Пьяная Гора осветилась солнцем! На мгновение выпрыгнуло, как поплавок, – и почти тут же скрылось. Не подвело! И тут из тоннеля у нас между ног пошла за электровозом сцепка вагонеток с рудой… «О-о-ох!» – пронеслось по сопкам. На последней «грядке» руды, выкинув вперед ноги в грязных сапогах, лежал Пека. Все! Во всем «театре» словно волной посрывало каски. Пека был недвижим. Меж ног у него белело что-то длинное… лопата? И тут учудил? Или что это? Не разглядеть. И вдруг «это», метра полтора белизны, стало медленно и как-то угрожающе подниматься! И наконец ручка лопаты (то была она) приняла строго вертикальное положение. Вот так! Все каски беззвучно взлетели, потом докатился рокот: «Ур-ра-а!» Открылись воротца комбината, и «катафалк» скрылся в дымном аду.
– Да он мертвый был. Не понял? С того света вставил всем.
– Был, но нету, – в больнице сказали мне. Кинулся в «Шайбу». Полный шабаш! Пека с Опилкиным и другими соратниками плясали боевой уйгурский танец, а кто не плясал – бил ладонями в такт! Ворвался Кузьмин, обнял Пеку, что-то ему сказал. Расцеловались. Подплясали ко мне.
– У меня сын будет! – крикнул Пека сквозь гвалт.
Кузьмин, видимо, сообщил ему. «Награда нашла героя». А может… это мой сын? Формально я сделал все, что в таких случаях положено… Вдруг? Размечтался! С дочерью разобраться не можешь – а еще сына тебе!
– Не волнуйся, – я обнял Пеку, – я пока позабочусь о нем.
– Во! – Пека подарил любимый свой жест.
Этим же жестом и провожал.
– Собирайся в темпе, сейчас вертолет летит санитарный, в аэропорт забросит тебя. Только быстрее давай, им еще надо в стойбище лететь, там сразу трое рожают.
– Надеюсь, не от тебя?
Пека радостно захохотал.
Ветер от винта кружил мусор, Пека метался внизу, в шикарных своих шубе и шапке, в длинных патлах искусственного меха, кружимых ветром, радостно бил по сгибу руки, сразу несколько его громадных теней ломались на сопках вдали… То уже эпос.
И на «Ленфильме» вдруг все это страшно понравилось, даже все приветствовать стали друг друга Пекиным «жестом от локтя», как я показал, – все, включая директора. Новые времена!
– Звони Пеке своему! – Журавский, прогрессист, в коридоре студии меня сгреб по-медвежьи.
– Ладно, сейчас на почту пойду.
– Какая, на хер, почта?! – радостно он орал. – Ко мне пошли!
Во времена! Зашли в его кабинет, весь уставленный кубками киношных побед – и я теперь здесь!
– Пишите все как есть! – Журавский на большой стол лист бумаги пришлепнул, будто все на одном этом листе поместится. – Давай! Страна должна знать своих героев! Звони!
По наивности я подумал, что слово «герой» спонтанно вырвалось у него, но у таких людей мало что бывает спонтанно.
– Алло! – Пека отвечает как-то сонно, словно не родной. Разбудил? Им, на заполярном севере, не угодишь! Когда спят, когда бодрствуют – не разберешь.
– Ты, наверно, в коридоре босой стоишь? – пытаюсь какую-то человечинку дать.
– Не волнуйся. Телефон теперь в комнате у меня.
О! Большой успех! Не зря, значит, старался, жизнью рисковал.
– Надо бы увидеть тебя.
– А не ослепнешь?
– В каком смысле?
– Так я теперь Гертруда. Отстаешь от жизни. Не слыхал?
– Гертруда? – повторил я изумленно.
Что за Гертруда? Двинулся умом? Глянул на Журавского – тот радостно улыбался, кивал – и вдруг, глядя через свои толстые окуляры на меня, схватил ручку и написал на том самом листе бумаги: «Герой труда!» И мне лист подвинул.
– Герой труда?! – вскричал я.
– Газеты надо читать, – изрек Пека.
– Поздравляю. Так давай теперь снимем, как было все!
– Нет.
– Что значит – нет?
– То… Дублей не будет. Хочешь – сам делай их.
– А первый-то раз… все на самом деле было? – вдруг злобно меня осенило.
Пека захохотал самодовольно:
– Вот это интересный вопрос!
– Значит, правда не волнует тебя? – я решил на резкость пойти.
– А что – правда? – совсем уже сонно говорил, как большой начальник. – Правда, что мне квартиру надо получить.
– А! Так ты семейный теперь. Поздравляю! – сорвался мой голос.
Он вообще ничего не ответил, только самодовольно сопел.
– А как же семь в пять? – я уже и на это пошел.
– Да тут как раз с Гумерычем кумекаем, что, как, да с Опилкиным.
Видимо, еще и с Кузьминым.
– Нарисуем! – нагло закончил он.
– Катишься вниз по художественной лестнице! – только сказал ему я.
– Ну, получил что-нибудь? – моя жена встретила меня в прихожей.
– Ни копья… Пеку своего благодари!
– Да причем здесь Пека?! – вступилась. Но не за того.
– Подумала бы лучше, что будем есть!
Сели прямо в прихожей. Вдруг рявкнул звонок. Я почему-то радостно кинулся открывать. В дверях стоял пыльный мужик. Руки его были заведены за спину, и на них громоздился мешок. Судя по очертаниям – с картошкой. Я сглотнул слюну.
– Пека дома? – просипел он.
Путник запоздалый.
– Нет.
– Ну ладно, – подумав, сказал он и, развернувшись, с грохотом и облаком пыли сбросил мешок на пол.
Живем.
Я глядел с башни вниз. Мутная после дождей река пихалась грудью с лазурным морем, и грязный вал перекатывался туда-сюда. Море уходило к горизонту, меняя цвета: сперва жемчужно-зеленый, дальше – ярко-синий, у горизонта слепящий, золотой.
