И хотя это было немножечко неприличным оставлять баронессу одну в купе, где она уже расположилась вместе со служанкой и багажом, Иоахим воспринял как знак дружеского расположения предложение Элизабет прогуляться вдоль поезда, пока еще не подали сигнал к отправлению. Они прохаживались по плотно укатанной земле между путями туда и обратно, и когда, проходя мимо открытой двери купе, Иоахим отвешивал легкий поклон почтения, баронесса отвечала милой улыбкой. Элизабет же говорила о том, как она рада встрече с родным домом и что она очень надеется на частые встречи с Иоахимом в Лестове во время его отпуска, который он как всегда, а в этом печальном году -- тем более, проведет со своими родителями. На ней был облегающий английский костюм из легкого полотна серого цвета, и голубая дорожная вуаль, покрывавшая ее маленькую шляпку, очень хорошо гармонировала с цветом костюма. Это даже удивляло, что существо с таким серьезным выражением лица было способно проявить интерес и кокетливый вкус в выборе гардероба, особенно если предположить, что серое платье и голубая вуаль были специально подобраны к цвету ее глаз, серая строгость которых переливалась в безоблачную голубизну. Правда, оказалось сложным делом найти подходящие слова для выражения этих мыслей, поэтому Иоахим испытал чувство радости, когда прозвучал звонок и проводник попросил пассажиров занять свои места. Элизабет поднялась на нижнюю ступеньку вагона и, продолжая, полуобернувшись, разговор, смогла умело завуалировать неприглядное зрелище, которое производила дама, взбирающаяся, сгорбившись, в купе; ей чудом удалось пролезть в низковатую дверь. Теперь Иоахим стоял перед вагоном с высоко поднятой головой, и мысли об отце, с которым он, стоя на таком же месте перед дверью купе, не так уж давно разговаривал, столь странным образом перемешались с мыслями об облегающем жакете Элизабет и с планом женитьбы, который тогда таким отвратительным образом подкинул отец, что имя этой девушки с сероголубыми глазами и в сером облегающем жакете, хотя он и видел ее во плоти, стоящую там, наверху, в дверях купе, внезапно стало каким-то безразличным и расплывчатым, странно и неприятно исчезающим в вызывающем удивление возмущении тем, что существуют такие люди, как его отец, которые в своей развращенности имеют наглость отдать на бесконечно долгую жизнь девственнее существо какому-то там мужчине на унижение, так сказать, и осквернение. И в момент ее решительного подъема он так остро ощутил ее женщиной, с такой болью осознал, что ему надо ждать не сладостных ночей с Руценой, не ее исполненных томной тоски встреч и вечеров, а обрести серьезную, может быть, религиозную свободу действий, которую трудно себе представить, и не только потому, что воплощаться она должна была бы без дорожного костюма и формы, но ее трудно себе представить еще и потому, что именно сравнение с Руценой, которую он спас от мужских рук и осквернения, казалось богохульством. Наконец раздался третий звонок, и в тот момент, когда Иоахим, стоя на перроне, поднял в легком прощальном жесте руку, дамы замахали кружевными платочками, которые долго мелькали, пока в конце концов не превратились в два белых пятнышка, а из сердца Иоахима рискнула выйти приглушенная тоска и полетела вдогонку, зацепившись за белое пятнышко, она успела сделать это в последнее мгновение, прежде чем пятнышко растаяло вдали.
Проходя мимо приветствующих его по-военному портье и служащих, он вышел из здания вокзала и ступил на Кюстринерплац. Площадь производила скучное впечатление запущенной, возникало мрачноватое ощущение, хотя все вокруг было залито ярким солнечным светом, но он был каким-то ненастоящим, ибо настоящий солнечный свет разливался над хлебными полями. И когда все это неким трудно объяснимым образом напомнило Руцену, то стало наконец ясно, что Руцена хоть и наполнена солнечным сиянием, все-таки мрачноватое и даже запущенное создание, связанное с Берлином точно так же. как Элизабет связана с полями, по которым она сейчас едет, и с родительским домом, расположенным посреди парка. Это был своего рода порядок, приносящий удовлетворение и чистоту. И все же он был рад, что вытащил Руцену из того мрачного казино с его фальшивым блеском, рад, что принимал участие в ее освобождении из сплетения нитей, опутывающих весь этот город, из сетей, которые он ощущал везде: на Александерплац, на покрытом ржавчиной машиностроительном заводе, в пригороде с его овощным подвальчиком, из непроницаемых неощутимых сетей гражданского, которые были невидимы и все-таки отбрасывали на все мрачную тень. Нужно освободить Руцену из этого стечения обстоятельств, ибо и здесь необходимо оказаться достойным Элизабет. Но это было всего лишь туманное желание, желание, с которым ему, помимо всего прочего, вовсе не хотелось разбираться, потому что сам он воспринимал его как нечто абсурдное.
Эдуард фон Бертранд, который намеревался распространить свои деловые интересы на промышленные районы Богемии, вспомнил, пребывая в Праге, о Руцене, в определенной степени из-за нее у него возникла тоска по родным краям, и ему захотелось высказать ей в утешение что-нибудь дружеское. Но поскольку адрес Руцены был ему неизвестен, то он написал Пазенову, что с благодарностью вспоминает их последний вечер и надеется встретить Иоахима в Берлине на обратном пути в Гамбург, передавал в конце письма сердечный привет Руцене, выразив свой восторг от красот ее родины. Затем он отправился побродить по городу.
После вечера, проведенного с Бертрандом и Руценой, Пазенов ожидал, что может произойти нечто особенное и торжественное, может быть, даже немного страшное, ну, например, что Бертранд отплатит той же монетой за то отличие и доверие, которые выпали на его долю, когда он был приглашен на тот вечер, хотя все-таки возможность похищения Руцены не лежала за пределами невозможного: торговцы ведь сраму не имут. Правда, когда ничего такого не произошло, более того, когда Бертранд безо всякого шума уехал в соответствии со своими планами и от него не поступало более никаких вестей, Иоахим почувствовал себя даже обиженным. Потом неожиданно пришла весточка из Праги; он показал письмо Руцене: "Кажется, ты произвела впечатление на Бертранда",-- сказал он задумчиво. Руцена поморщилась: "Если даже и так, то твой друг мне все равно не понравился, отвратительный человек". Иоахим начал защищать Бертранда: "Он не отвратителен". "Не знаю, мне не нравится, и дело с концом,-- решительно возразила Руцена,- пусть больше не приходить". С этим Иоахим был очень даже согласен, хотя сейчас, собственно, он крайне нуждался в нем, тем более, когда Руцена добавила: "Завтра идти в театральный школа". Ему было известно, что она бы не пошла, если бы он не отвел ее, конечно нет, но как ей втолковать это? Как вообще действуют в подобной ситуации? Руцене хотелось непременно "работать", и построение планов в этом направлении стало новой темой их разговоров с очаровательным налетом необычайной серьезности, хотя Иоахим чувствовал себя невероятно беспомощным в решении всех возникающих проблем. Может быть, у него было предчувствие, что обычная мещанская профессия лишит ее той экзотической привлекательности, с какой она парит между двумя мирами, и отбросит ее обратно в варварство, и именно поэтому его фантазия не простиралась дальше театральной школы, свое согласие с таким предложением Руцена высказала с безмерным восторгом: "Увидеть, какая я буду знаменитая, будешь меня любить!" На этом пути все оказалось слишком сложным, и ничего не получилось. Бертранд как-то говорил о вегетативном безразличии, с которым живет большинство людей; это, наверное, было нечто вроде той инертности чувств. Да, если бы Бертранд был здесь, то он со своей бывалостью и практическим опытом мог бы, возможно, помочь. Так что Бертранд, приехав в Берлин, нашел в качестве ответа на свои дружеские приветствия не терпящее промедления приглашение Пазенова.
Это, пожалуй, можно устроить, сказал Бертранд к большому удивлению обоих, это вполне можно устроить, если им даже и не очень верится в то, что театр -- это чрезвычайно перспективная, но отнюдь не легкая карьера. В Гамбурге, конечно, у него связи получше, но он с удовольствием попытается помочь и здесь. Ну а затем дела закрутились даже быстрее, чем предполагалось: уже через несколько дней Руцене назначили прослушивание, с которым она неплохо справилась, и вскоре ее взяли хористкой. Подозрение Иоахима, что столь откровенная любезность Бертранда связана с его видами на Руцену, не смогло выстоять перед дружески безразличным, можно даже сказать предупредительным поведением Бертранда. Если бы Бертранд использовал свою заботу о Руцене для того, чтобы заявить ей р своей любви, то это, вне всякого сомнения, было бы видно. Иоахим, правда, серьезно рассердился на Бертранда, который хотя и провел три вечера в обществе его и Руцены, непрерывно болтая обо всем на свете, не продемонстрировал ровным счетом ничего, кроме всем давно уже набившей оскомину дружеской скрытности, он оставался чужим человеком, который, впрочем, сделал для Руцены больше, чем Иоахим со всей инертностью своих романтических фантазий. Все это было очень неприятно. Чего он хочет, этот Бертранд? Теперь, когда Бертранд простился с ним, отклонив, как подобает, любую благодарность от Руцены, он опять высказал надежду, что снова встретится с Иоахимом фон Пазеновым. Зачем он хочет снова с ним встречаться? Ну разве это не лицемерие? И Иоахим, сам себя не очень понимая, сказал: "Да, Бертранд, когда вы в следующий раз приедете в Берлин, едва ли вы сможете меня здесь найти, после учений я намерен поехать на несколько недель в Штольпин. Если же вы захотите нанести мне визит туда, то я буду этому очень и очень рад". На что Бертранд ответил согласием.
