Коре, Алф и Эудун ослабили хватку.
— Нельзя этак-то, — сказал Коре.
— Он ведь замухрышка, хиляк, — заметил Алф.
— А ты чересчур уж расходился, — добавил Эудун.
Терье вякнул что-то про полицию, шаткой походкой побрел к выходу. Мортен посоветовал ему не садиться за руль, а взять такси, но он, не отвечая, уковылял за дверь и потащился к стоянке. Мортен велел Коре, Алфу и Эудуну прибрать в зале и вымыть полы, а сам подошел ко мне.
— По-моему, ты сломал Терье челюсть.
— Жаль, что черепушку не проломил, — сказал я, хотя на самом деле ничего такого не думал. Видок у Терье был и впрямь фиговый, когда он отвалил из паба. Как бы мне хотелось верить в собственную правоту!
— Про что он толковал?
— Да выдумал он все.
— Нет, не выдумал. Кому это от Нины житья нету?
Мортен проворчал, чтобы я убирался отсюда, пока за мной не пришли.
— Кому от нее нету житья? — Я дал ему тычка.
— Понятия не имею. Мало ли что он напридумывал! — Мортен отпихнул меня к остальным.
Алф успел принести ведро и тряпку, и все трое стояли в ожидании. Я подошел к ним. Они принялись мыть пол и подбирать осколки. Я смотрел на них, а та мысль все вертелась в голове.
Коре поднял голову. Довольный, как паровоз, — развлеклись-то будь здоров!
— Так и будешь торчать тут столбом?
Я вышел на улицу. Рванул к поликлинике, к травмопункту, стал у входа и заглянул в стеклянную дверь. В приемной сидел Терье, раскачиваясь из стороны в сторону. Перед ним на корточках пристроился врач, ощупывал его челюсти. Терье заметил меня, показал рукой на дверь, что-то крикнул, схватился за подбородок и обмяк.
Дверь была заперта. Я сел на ступеньки. Вообще-то я и не думал искать неприятностей, так выходило само собой, неприятности будто сами ко мне липли. На ручку дверную нажать не могу — наверняка потребуют возместить убыток. Вот и теперь, вряд ли я очень ошибусь, если скажу, что Терье на меня заявит, а значит, будет суд, и дело кончится тем, что мне придется оплачивать баснословные счета челюстных хирургов и стоматологов, а чего доброго, еще и штраф. Деньги-то откуда взять? От усадьбы доходов кот наплакал, у матери и Юнни хотя бы есть страховка, а Нина по выходным моет полы в начальной школе.
Неожиданно я заметил мать и Юнни. Они стояли наверху, возле каменной ограды. Я помахал им рукой, и они стали спускаться вниз. Юнни отворил калитку. Мать подошла ко мне, скрестила руки на груди.
— Приезжали за тобой, — сообщила она.
— Кто был в машине?
— Туве Бакке да Ролф.
— Вы потому и рванули в лес?
— Ничего мы не рванули. Юнни кого-то углядел наверху, возле ограды. Мы и пошли туда.
— С какой стати там кому-то торчать?
— Почем я знаю. Он сказал, что углядел кого-то.
— А чего они за мной приезжали?
— Собаку Трёгстадову нашли. Удавил ее кто-то.
— Сучку его? Сеттера? Удавили?
— Струной от пианино.
Минуту-другую я молчал.
— А у нас пианино в сенном сарае, — пробормотала она.
— Сам знаю. Ну и что?
Она смотрела на меня с мягким сочувствием. Терпеть не могу этот ее взгляд.
— Пожалуй, надо нам вместе сходить в сарай и проверить, все ли струны на месте в этом треклятом пианино.
— Зачем? — быстро сказала мамаша. — Я тебе верю.
— Нет уж, пойдем проверим!
Она отпрянула, словно я кулаком на нее замахнулся.
— В чем дело?
— Ни в чем, — прошептала она.
— У меня и в мыслях нет драться, — сказал я.
Она снова отпрянула, даже глаза зажмурила.
— Не надо так! — воскликнул я.
Мать опрометью бросилась к курятнику — она всегда спасалась в курятнике, если попадала в затруднительное положение.
Отперев дверь, я прошел на кухню, достал щучье филе, порезал на куски. Не мог я взять в толк, кому понадобилось красть собаку да еще и душить ее. И если уж хотели подставить меня, то почему выбрали струну от пианино? Никто ведь не знал, что у нас в сарае стоит старое пианино. Впору поверить, что Терье по дурости сам все это устроил, но я-то знал, как он любит своих собак.
Я сложил кусочки филе в кухонный комбайн, полил сливками, добавил кукурузной муки, чуток оливкового масла, мелко порубленной петрушки и кориандра, рыбного бульона, имбиря и чесноку. Несколько лет я поставлял биточки Ларсу Гундерсену из Рыбного центра, пока не выяснилось, что он мухлюет с расчетами, и лавочку не прикрыли.
— Ты испугался, когда они явились? — спросил я, выключив комбайн.
Юнни помотал головой. Я повторил вопрос. Он кивнул.
— Ну и зря. Это пустяки. Они просто хотели задать мне пару вопросов. Никуда я не денусь.
Вооружившись ложкой, я начал формовать биточки. Все-таки готовка здорово помогает. Я выложил первый биточек на сковороду. Он зашипел, по кухне разнесся аппетитный запах. Мамаша наверняка стояла в коридоре. Я не слышал ни ее дыхания, ни шороха движений, но точно знал: она там.
В этот вечер я и увидал возле крепости какого-то человека. Он стоял на опушке леса, причем не с пустыми руками. Уже смеркалось. Едва я подошел кокну, он встрепенулся, прошагал вдоль каменной ограды к лесу и исчез за деревьями. У меня не было уверенности, что это мужчина, просто чутье подсказывало. Я оглянулся. Мамаша с Юнни смотрели по телику сериал о крупнейших цунами нашего столетия.
— Пойду прогуляюсь, — сказал я и вышел, прихватив с собой карманный фонарик.
На улице по-прежнему было тепло и сыро. Несколько часов уже такая духотища, что разрядить ее могла бы разве только свирепая гроза. Я поднялся по склону к каменной ограде и двинул вдоль ограды дальше, к крепости. На траве за оградой валялись обертки от шоколада, несколько бумажных стаканов от макдоналдсовской кока-колы и пустая упаковка из-под таблеток от головной боли. Я присел на корточки, подобрал обертки от шоколада. Так-так, стало быть, тут сидел какой-то сладкоежка, у которого болела голова, лопал шоколад и пялился на нас. Я глянул вниз, на дом. Гостиная видна как на ладони, мамаша с Юнни по-прежнему смотрят телик. Ну скажите на милость, зачем в окна-то пялиться? Ничего интересного там не увидишь. Мамаша, Нина, Юнни да я сам — бродим по дому, ссоримся, в картишки играем. Недруги у меня, понятное дело, есть, только вряд ли кто из них станет подглядывать. Я подобрал стаканы и упаковку от таблеток, направился к дому. С другой стороны, может, всё из-за Нины? Может, это какой-нибудь ухажер, которого она отшила. Или которого она вообще не знает. Или обиженный на нее. Или робеющий с ней заговорить.
У моста, на той стороне протоки, в вечерних сумерках стоял Тросет со своей мерной рейкой. Опять проверяет уровень воды. От его долговязой сутулой фигуры, тычущей рейкой в воду, веяло печалью, на ней словно лежала печать однообразной и никчемной жизни, которая близится к концу. Я поднялся на насыпь и окликнул:
— Тросет!
Он выпрямился, посмотрел на меня. Я помахал рукой и крикнул:
— Духотища!
Он взял ведерко с краской, извлек из пластикового пакета кисточку, окунул в ведерко. Темнело, Тросет тонул в сумраке, превращаясь в черный силуэт на фоне горы. А я думал о его жене и о том, как пусто, наверно, стало в его доме, когда она слегла и тихо угасала, словно уже от всего отрешилась. Под конец она была сущий скелет, вся в пролежнях и не говорила ни слова. Да и сам Тросет не больно-то много говорил. Я видел его черный силуэт на фоне чуть более светлой горы, видел, как под ровный плеск реки он шмыгнул через мост, спустился к дому, поставил ведерко и пакет с кисточкой на крыльцо, взглянул на яблоневый садик. Потом вдруг поднял ногу и с силой топнул по ступеньке. Резкий звук эхом прокатился меж холмов. Тросет открыл дверь и исчез в доме. Временами он этак вот чудил. Как-то ранним утром я вышел на лужайку, смотрю, а он пляшет на горе возле моста. Правда-правда. Пляшет без всякой музыки, в утренней тишине, один, грузно и неуклюже, ни дать ни взять цирковой слон. Топоча сапожищами и лихо размахивая руками. Страшно смотреть, ведь запросто может споткнуться, упасть и сломать ногу. Впрочем, все обошлось. Он вдруг оборвал пляску, словно кто выдернул из него штепсель, и ушел в дом.
Я снял ботинки и заглянул в комнату. Юнни лег спать. Мамаша смотрела телик.
— Пойду лягу, — сказал я.
— Больше ничего не стряслось?
— А что могло стрястись-то?
— Почем я знаю?
Я сходил в уборную, спустил воду.
— Роберт! — окликнула она из комнаты.
— Чего? — отозвался я.
— Я тебе худого не желаю. Так и знай. Ты всегда был добрым мальчиком.
В верхнем коридоре я задержался возле чулана, открыл дверь, запустил руку за коробки с гвоздями, где припрятал бутылочку медицинского спирта, полученную от Стефана. Доставал я ее, только когда совсем уж припрет. И сейчас был аккурат такой случай. Я хватил один глоток, потом еще один. И еще. И еще. И еще, маленький. Потом еще один и еще. Бутылка опустела. В желудке жгло, но слабовато.
