— Я ничего не знаю, — ужасался сам себе Герц. — Как же так, что я многое знаю, о многом имею общее представление, а о тувинцах, рядом с которыми, может быть, завтра придётся сражаться на поле боя, не могу сказать ничего, кроме того, что они кочуют в степи, пасут скот и любят мясо? Чему нас учат в университетах? Чему!? Завтра Куулар вынесет меня из-под огня, поделится последней коркой хлеба, как сейчас последней конфетой, и люди попросят меня: «Расскажи нам о Кууларе».
Ну что я им расскажу? Что Куулар — это славный тувинец, который любит мясо? Да, вот, в принципе, и всё. А потом мне станет стыдно, и я начну лихорадочно уточнять: «Говядину любит, баранину, конину, верблюжатину вот ещё». «Какое ещё мясо? — спросят люди. — В какой среде воспитывался человек, который вынес тебя из-под огня? Как на тувинском будет «любовь», «счастье», «седло», «звёздное небо», «копыто», «самоотречение»? О чём он думал, когда сидел на коне в степи и наблюдал за своими стадами? Как звали его родителей, братишек, сестрёнок, собаку, друзей?» Что тут ответишь? Он плохо знал русский, но не умел говорить о своём прошлом даже на тувинском.
Кто же мог предположить, что человек, — произносивший «доброе утро, Герц», «на мою иголку, подшейся», «есть курить?», «а в Туве сейчас праздник», — вынесет меня с поля боя с тем же бесстрастным лицом, с каким во время обеда говорил: «Мяса бы сейчас»? Ещё не вынес, а я уже уверен на сто процентов, что вынесет… вынесет даже такого невыносимого человека, как я. Это недопустимо, что мы проходим в школе математику, штудируем в университетах «Римское право», но нигде и никогда не касаемся тувинцев, с которыми завтра пойдём на смерть. Не с косинусами же пойдём! Не с валовым же внутренним продуктом!
Батарея ненавидит тувинцев, считает, что они в любую секунду могут убить, а это не так. Будь с Доржу или Кужугетом простым, прямым, честным, и ты заслужишь их уважение. Не знаешь особенностей какого-нибудь народа — вооружись этими качествами и будешь жить спокойно. Не владеешь языком, на котором говорит человек рядом с тобой, молча поступай с ним так, как хочешь, чтобы он поступал с тобой. Так заповедано. Нет ничего проще и одновременно нет ничего сложнее, чем вернуться к этим универсальным реликвиям человеческих взаимоотношений.
Боже, как сложно нащупать то, что называется тувинским менталитетом. Спрашиваю у Куулара: «Как вы относитесь к женщинам?» Он отвечает: «Как понять?» Я: «Вообще к женщинам». Он: «Нормально». Что тут выяснишь? Что поймёшь? А ведь у него в голове «Война и мир» об отношениях полов, которые ещё и не так-то просто озвучить, ведь там тонкость на тонкости сидит и тонкостью погоняет. Тувинцы — степные ветры, которые нельзя увидеть, а можно только научиться чувствовать кожей их температуру, силу и направление.
— Правее, Серен-Оол, — произнёс Герц на тувинском языке.
— Хорошо уже говорит, — подумал Куулар, но на русском языке, однако, спросил: «Как это называется, когда ещё плохо на нашем говоришь?»
— Акцент.
— Вот ты пока с акцент говоришь, постарайся без акцент.
— Постараюсь.
— Почему на своём отвечаешь? Я же тебе по-русски говорю, а ты должен отвечать по-тувински.
— Я не знаю слово «постараюсь».
— Я твоё слово «постараюсь» знаю, а ты моё слово «постараюсь» не знаешь.
— Я ведь только учусь, Серен-Оол.
— Плохо пока учишься. Как в Туве говорить будешь?
— Так я к вам пока не собирался вроде.
— Как?! — удивился Куулар. — Я же тебя пригласил.
— Когда это?! — поразился Герц. — Я что-то не припомню.
— Сейчас. А ты опять не понял.
— Спасибо, — произнёс Герц на тувинском и снова перешёл на русский: «Я постараюсь».
— Пожалуйста, — ответил Куулар на русском и продолжил на тувинском: «Постарайся, постарайся».
— Что ты сейчас сказал? — спросил Герц.
— Подумай.
— Приезжай, приезжай?
— Нет.
— Давай, давай?
— Нет.
— Друг, друг?
— Правильно, Герц, только я сказал: «Постарайся, постарайся».
Несмотря на то, что Герц обещал быть старательным в изучении языка, он не только не работал над произношением, но даже намеренно коверкал слова. Тут была военная хитрость. Александр как бы давал понять Серен-Оолу следующее: я командую тобой на выравнивании полос, а ты рулишь мной в освоении тувинского; мы равны и главного, как видишь, среди нас нет.
Когда полосы на одеялах и душки коек превратились из зигзагов в прямые линии, Герц подозвал Куулара и попросил его навести критику.
— На предпоследней и последней кровати пошло косо, — изрёк Серен-Оол. — Ладно, сойдёт. Поворот плавный, почти хорошо.
— Да, с пивом потянет, — согласился Александр. — Отклонение станет заметным за территорией части, где за плохое качество уже не получают по роже.
Герц подошёл к тумбочке. Открыв верхний ящик, он вспомнил о друге Павлушкине, которого отправили на уборку снега.
А как не вспомнить, когда твой отдел отражается в отделе товарища, как в зеркале?! Армия тем и хороша, что она быстро делает незнакомых людей любящими или нелюбящими друг друга братьями помимо воли каждого отдельного человека. Казалось бы, какая глупость, что туалетные принадлежности Павлушкина и Герца лежали в одинаковом порядке и копировали друг друга до мелочей? Между тем в чётком представлении о том, где, как, когда и в каком количестве должна храниться и использоваться каждая армейская вещь, сокрыта такая глубина, что, погрузившись в неё, автор боится, что может не всплыть.
В сложной системе армейских координат солдатам требовался прочный фундамент, который позволял бы им начинать день не с нуля, а хотя бы с нуля целой одной десятой. Курсанты иной раз такое переносили на службе, что им мнилось, что весь мир против них. Однако, как бы раздавлен, запуган и измотан ни был, например, Герц, — он твёрдо знал, что у него есть незыблемая основа, на которой всё можно построить заново. Это приносило относительное спокойствие.
Что бы ни случилось, Александр не сомневался, что… Что при пробуждении первым увидит Илью. Что зубные щётки в их отделах лежат не только в строго определённом месте, но и обязательно ворсом к небу. Что на построении Павлушкин будет стоять слева и так далее.
— Чтобы завтра в окопах действовать слаженно и быстро, мы должны научиться думать ни о чём другом, как об одном и том же, — размышлял Герц. — Жёсткий распорядок дня, армейские нормы и правила, от которых мы не можем отклониться ни вправо, ни влево с первых дней службы направили наши мысли в одном направлении. Система научила нас думать об одних и тех же вещах, пусть даже ненужных и глупых, но об одних и тех же, чтобы не произошло выпадения из обоймы. И это правильно при всех издержках казёнщины, рутины, однообразия и несвободы. Нас временно учат выживать и убивать, а не жить и созидать. Теперь я с львиной долей уверенности могу сказать, что в предполагаемом бою Павлушкин поведёт себя так, а не иначе, потому что он приучен укладывать мыльно-рыльные принадлежности только так, а не иначе. Как и я. Как и все мы.
Наведение порядка в расположении продолжалось. Герц взял два деревянных табурета и занялся построением прямых углов на боковых сторонах матраца. Операция по ликвидации покатостей называлась отбивкой. Александр не дружил с геометрией, он имел с ней товарищеские отношения на рыхлую четвёрочку.
Учительнице по математике, — которая сумела вдолбить Герцу, что прямые углы пригодятся в жизни, — наверное, было бы приятно узнать, что, благодаря её радению, сержантские кулаки в армии чешут Александру бока не каждый день, а по графику «сутки через трое».
Подперев сидушкой одного табурета бок матраца с такой же силой, с какой оглоблями и брёвнами защитники древних городов подпирали крепостные стены, — Герц поставил второй табурет верх ногами на середину матраца и медленно повёл его к краю койки.
В это время до слуха Александра донеслись аплодисменты, которые парень с первых дней в армии окрестил рукоплесканиями солдат Урфина Джуса. Хлопки, раздавшиеся в казарме после столкновения полированных табуретов друг с другом под прямыми углами, возвестили сержантскому составу артиллерийской батареи, что матрацы с натянутыми на них одеялами начали принимать строгую форму сигаретных пачек. Заправка коек под аплодисменты вошла в стадию завершения.
Герц с подъёма хотел пить. Эта была не та приятная жажда, которую гражданский человек иногда не прочь разжечь, чтобы подойти к водопроводному крану в момент пиковой сухости во рту и с двойным наслаждением влить в себя жидкость. Зная, что вода никуда не денется, многие люди, открыв кран с голубым кружочком на барашке, с мазохистским терпением даже дают воде пробежаться, дабы она из холодной превратилась в ледяную. Жажда солдата Герца не имела ничего общего с жаждой гражданского человека, так как её нельзя было утолить легко и просто. Передряги, в которые батарея попадала с самого подъёма, не давали Александру зациклиться на том, что он хочет пить. Утренние проблемы задвинули жажду на второй план, и она не причиняла страданий.
