Мама отвесила мне оплеуху.
— Ах так? — Я выскочил из-за стола. — Я ухожу из дому.
На улице моросил дождь. Я — руки в карманах ветровки, за спиной наспех собранный рюкзак — поплелся к кегельбану: там расставлял кегли Херши.
— Слышь, — сказал я. — Хочешь убежать из дому вместе?
Херши отер пот со лба — осмысливал мое предложение.
— А до понедельника повременить нельзя? У нас сегодня латкес[111] на обед.
На обратном пути я рассказал Херши, как меня допекает Бамбингер. Тут дождь полил всерьез, и мы укрылись под наружной лестницей.
— Слышь, сделаешь для меня одно дело? — спросил я.
— Нет.
— И на том спасибо.
— Чего тебе надо, чтобы я сделал?
Я попросил Херши позвонить к нам в дверь и сказать маме, что я упал в обморок или что-то в этом роде.
— Скажи, что ты шел себе по своим делам и наткнулся на меня — я лежал в канаве.
— Дрейфишь. Так я и знал. Тебе нипочем не убежать.
Тут Херши меня пихнул, и я скинул рюкзак — хотел его оглоушить. Он пустился наутек.
Шел одиннадцатый час, дождь сменился снегом.
— Ты вернулся, — сказала мама: она, похоже, нешуточно обрадовалась.
— Только на эту ночь.
— Пошли. — Мама взяла меня за руку. — Мы только что узнали замечательную новость.
Бамбингер — хотите верьте, хотите нет — плясал вокруг стола с моей сестрой. На голове у него красовалась бумажная шапка, очки висели на кончике носа.
— А вот и блудный сын воротился, — сказал он. — Говорил же я вам, что беспокоиться не стоит.
Бамбингер расплылся в улыбке, ущипнул меня, и пребольно: я не успел увернуться.
— А родители еще собирались отправить полицейских на твои поиски.
— Миссис Бамбингер и Юлиус спаслись. — Мама захлопала в ладоши.
— Они выедут из Австралии, — сказал папа. — Пароходом. Мистер Бамбингер получил телеграмму.
— Я вымок до нитки. Скажи спасибо, если я не схвачу пневмонию.
— И верно. Вы только посмотрите на него, — сказал папа. — Можно подумать, он из реки вылез. И что он этим доказал? Ничего.
— Я вам вот что скажу, — вмешался Бамбингер. — Может быть, кофе пить ему еще рано, но капля-другая бренди ему не повредит.
Все засмеялись. Оттолкнув Бамбингера, я рванул в свою комнату. Мама пришла следом.
— Ты почему плачешь?
— Я не плачу — я промок.
Из столовой доносился смех.
— Возвращайся к своей компании. Веселись.
— Прошу тебя, извинись перед мистером Бамбингером.
Я молчал.
— Я разрешу тебе пить по чашке кофе в неделю.
— Это что, он придумал?
Мама посмотрела на меня с удивлением.
— Ладно. Иду. Извинюсь перед ним.
Я прошел вместе с Бамбингером в его комнату.
— Что ж, давай, выскажись начистоту. Я тебя не укушу.
— Мама велела сказать, что мне очень жаль.
— Вот как?
— Вы ко мне вечно цепляетесь.
— Неужели?
— Может, им и не заметно. Мне это более заметнее.
Бамбингер — он нарочито медленно сворачивал самокрутку, а я так и стоял перед ним — наконец сказал:
— Грамматика у тебя явно хромает.
— И эта комната, и эта кровать — мои.
— Вот как?
— Во всяком случае, были бы моими. Мне их обещали. А теперь я как жил, так и живу с сестрой: комнату сдали вам.
— По-моему, твоим родителям нужны деньги.
— Я извинился. Могу я идти?
— Иди.
Назавтра мы с Бамбингером избегали смотреть друг на друга, и целую неделю он ни разу не попытался ни поучать, ни одергивать, ни наставлять меня. Из Австралии пришло толстенное письмо, и Бамбингер показал нам фотографии серьезного мальчугана в явно тесном ему костюмчике иностранного покроя. Жена его, седая и патлатая, косила, один зуб у нее, похоже, был золотой. Бамбингер читал родителям вслух отрывки из письма. Семья его, как я знал, прибудет в Канаду не раньше чем через полтора месяца: одно плавание займет месяц.
Теперь Бамбингер без остатка предался работе и накопительству. Даже самокрутки перестал курить и брался за любую сверхурочную работу. В свободные дни Бамбингер рыскал по распродажам — выискивал, где бы что купить подешевле. С одной распродажи он принес костюмчик для мальчика, с другой — допотопную стиральную машину; чинить ее он взялся сам. Приобрел на аукционе стол и стулья, купил на благотворительном базаре подержанный пылесос. Эти, а также прочие покупки он стаскивал в сарай; меня он сторонился.
Как-то я ошарашил Бамбингера — принес ему пачку почти что новеньких комиксов. «Для вашего сынка», — сказал я и убежал, а на следующее утро обнаружил комиксы в мусорном ведре.
— Юлиус не станет читать такую белиберду, — сказал Бамбингер.
— Они мне обошлись в пять центов каждый, вот.
— Намерения у тебя были добрые. Только деньги ты потратил впустую.
В субботу днем, за неделю до того, как миссис Бамбингер и Юлиус должны были приехать, папа принес в кухню газету. И шепнул что-то маме на ухо.
— Да, пароход называется так. О Господи!
Из сарая, шатаясь под тяжестью трехногого стола, приплелся Бамбингер.
— Крепитесь, — сказал отец.
Бамбингер выхватил у него газету и прочел сообщение — оно было напечатано внизу первой страницы.
— Нельзя ничего знать, — сказала мама. — А вдруг им удалось сесть в спасательную шлюпку? Такое случается сплошь и рядом.
— Где есть жизнь, есть и надежда.
Бамбингер ушел в свою комнату, безвыходно просидел там три дня, а когда вышел, сообщил, что съезжает от нас. Утром в день отъезда он позвал меня к себе.
— Ну вот, твоя кровать и освободилась, — сказал он.
Я молчал.
— Ты такие лишения претерпел. Так перестрадал. Верно я говорю? Паршивец ты, вот ты кто.
— Пароход потопил не я. — Он меня напугал.
Бамбингер засмеялся.
— Вот как, — сказал он.
— Почему вы от нас съезжаете?
— Перебираюсь в Торонто.
Он лгал. Двумя неделями позже я встретил Бамбингера — он шел мне навстречу по улице Св. Екатерины. В новом костюме, широкополой шляпе, очках в толстой роговой оправе. Спутница Бамбингера была выше его ростом. Я хотел спросить, не заберет ли он свой скарб из нашего сарая, но передумал и перешел на другую сторону улицы, чтобы он меня не увидел.
Когда осенью 1941-го Бенни отправили в Европу, Гарбер, его отец, решил: если уж, как ни крути, одного сына все равно заберут, пусть лучше в армию пойдет Бенни. Бенни — он тихоня, он не станет соваться куда не надо. Миссис же Гарбер думала: мой Бенни — он благоразумный, он будет вести себя осмотрительно. Эйб, брат Бенни, тот объявил:
— К тому времени, когда Бенни вернется, у меня наверняка будет собственный гараж и я возьму его на работу.
Бенни писал домой каждую неделю, ни одной не пропускал, и каждую неделю Гарберы посылали ему посылки со всякими вкусностями, такими, как салями, маринованная селедка и штрудель, без которых парень с улицы Св. Урбана жить не может. Посылали они из недели в неделю одно и то же, да и Бенни, откуда бы его письма ни приходили — из лагеря Борден[112], Олдершота[113], Нормандии или Голландии, писал им из недели в неделю одно и то же. Начинал он так: «Надеюсь, вы живы и здоровы», а заканчивал: «За меня не беспокойтесь, всего наилучшего, спасибо за посылку».
Когда Бенни вернулся с войны, Гарберы не стали равняться на Шапиро: те по случаю возвращения своего первенца закатили пир горой. Гарберы встретили — как не встретить — Бенни на вокзале и устроили в его честь обед, пусть и не парадный.
Эйб был рад-радехонек, что Бенни вернулся.
— Молодчага, — то и дело повторял он. — Ты, Бенни, молодчага.
— На фабрику не возвращайся, это ни к чему, — сказал мистер Гарбер. — Прежняя работа тебе не нужна. Ты же можешь помогать брату Эйбу в гараже.
— Хорошо, — сказал Бенни.
— Оставь его в покое, дай ему отдохнуть, — сказала миссис Гарбер. — Что, если он пару недель отдохнет, мир уже перевернется?
— Слышь, — сказал Эйб, — Арти Сегал, когда вернулся, рассказывал, будто в Италии парень может получить все, ну все-все что угодно, за пару сигарет. Он меня разыгрывал или как?
Бенни демобилизовали и отправили домой не потому, что война окончилась, а потому, что его ранило в ногу шрапнелью. Хромал он не слишком сильно и ни о своем ранении, ни о войне говорить не хотел, поэтому поначалу никто не заметил, что он переменился. Вернее, никто, кроме дочки Мейерсона Беллы.
Мейерсон, хозяин заведения «У Папы. Табачные изделия и напитки» на улице Св. Урбана, безвылазно торчал там — сидел на расшатанном, облупившемся кухонном стуле, играл в покер с соседями. Один глаз у него был стеклянный, и, когда игрок долго думал, прежде чем сделать ход, он вынимал глаз и надраивал его платком, что неизменно приводило меня в ужас. За прилавком стояла дочь Мейерсона, Белла, у нее была уродливая — копыто копытом — стопа, тусклые темные волосы плюс к тому многовато волос на лице, и, хотя ей шел всего двадцать седьмой год, выйти замуж ей не светило. Как бы там ни было, именно она заметила, что Бенни переменился. В самый первый раз, когда он после своего возвращения пришел к Мейерсону, она сказала:
