Нас ввели в просторную комнату. Потолок ее был разделен на ровные квадраты, каждый из которых имел неповторяющийся таджикский орнамент. Мебели в комнате не было. Один большой ковер покрывал весь пол. В стенах — шкафы со стеклянными дверцами, сквозь них видны кипы аккуратно уложенных доверху пестрых одеял. Вдоль стен на ковре сидели человек десять гостей и молча смотрели на нас, не выражая на своих лицах никакого любопытства. Мы объяснили, зачем пришли. Нас пригласили сесть. Молодой таджик с единственным глазом на рябом лице сказал что-то другому, сидевшему у двери, и тот исчез. После этого наступила очень длинная пауза. Я решил, что все слушают радио. В одном из стенных шкафов надрывно хрипел радиоприемник.
— Может быть, начнем не спеша разговор о вьюке? — тихо спросил я Славу. — Или они радио слушают?
— Нет, нет, не надо! Сидите и молчите пока.
Пришлось послушать знающего человека. Я стал осматриваться и незаметно разглядывать присутствующих. Пир еще не начинался, хотя было уже довольно поздно. В центре у стены сидел полный молодой человек лет тридцати. Он был одет в хороший европейский костюм, брюки заправлены в невысокие сапоги из мягкой кожи. На голове, как и у всех присутствующих, тюбетейка. Лукавые глаза его умного лица спокойно и бесцеремонно изучали нас с ног до головы. В нем нетрудно было угадать самого раиса. Рядом с ним сидел другой молодой человек в зимнем городском пальто с каракулевым воротником. У его скрещенных ног лежал портфель. Я решил, что это бухгалтер, но, как потом выяснилось, он являлся начальником милиции. Все остальные были людьми пожилыми, с бородами и сединой. Если костюм их не были целиком национальными, то у каждого в одежде присутствовала какая-нибудь таджикская деталь: один был в халате, другой в штанах с широкими полосами, на ногах у третьего — муки[5]. Было ясно, что это местные старики. Одноглазый вел себя как хозяин дома.
Наконец раис нарушил молчание, становившееся уже невыносимым:
— Как дела?
— Хорошо, спасибо, — ответил я, несколько обескураженный этим вопросом.
Теперь заговорил одноглазый:
— Далеко идешь?
— На перевал Матча. Через весь ледник, до самого конца. Там будем работать две недели.
— Знаем, знаем Матча, — заулыбался одноглазый, — мороз там, снег там. Что будешь делать? Геологи?
Я уже знал, как трудно объяснить местным жителям, что такое альпинизм. В таких случаях твой собеседник после долгих разъяснений или многозначительно улыбается и говорит: «Понимаем, понимаем! Значит, надо вам, и все. А зачем, это нас не касается», или опять, в который уже раз, задает все тот же вопрос: «А зачем вы полезете на гору?» Поэтому пришлось прибегнуть к маленькой хитрости.
— Есть и геологи у нас. Экспедиция комплексная. Я вот собираю всяких птиц и зверей, вот он, — указываю на Славу, — ботаник, изучает растения, есть у нас гидрологи, метеорологи и другие специалисты. Врач есть, радист.
Хозяин дома переводит мои слова седому старику. Все кивают головами.
— Интересно, как там ребята? Где им на ночь разместиться? — обращаюсь я к хозяину. — Есть ли место? Потом дрова нам нужны, сварить надо что-нибудь горячего. Найдутся дрова?
Хозяин улыбается:
— Все есть, начальник, не беспокойся, пожалуйста!
— Ну, тогда я пойду взгляну, как они устроились.
Слава тянет меня за рукав и сердито шепчет:
— Да не спешите вы! Послал он человека. Это же не Москва! Надо посидеть, покушать, а потом уже о делах говорить.
В это время старый таджик расставил перед гостями на черном вышитом платке деревянные миски с кислым молоком и начал величественно ломать на куски огромную, чуть не в метр, лепешку. Это я уже видел: лепешку ни в коем случае нельзя класть вверх поджаренной стороной. Старик расправлялся с ней очень ловко. В его движениях сквозило почтение к гостям и было даже что-то жонглерское. Кроме молока и лепешки подали одну пиалу, из которой принялись по очереди пить чай. Сначала она попала к раису, потом к таджику в зимнем пальто, затем к моему соседу-старику, ко мне, Славе и пошла дальше по кругу. Слава не церемонился с угощением, и, заметив это, я стал ему энергично подражать. Когда с кислым молоком было покончено, я объявил, что нам нужен караван из десяти ишаков. Все опять заулыбались, а одноглазый спросил:
— Когда ишак нужен, сейчас?
— Нет, завтра утром.
— Тогда завтра будем говорить. Сейчас он не нужен.
Слава опять потянул меня за куртку, но все уже смеялись.
Миски убрали вместе с платком и принесли воду в кумгане[6] и таз. Хозяин обошел всех с водой и полотенцем. Я тоже сполоснул руки и привычным движением тряхнул с них воду в таз. Слава при этом крякнул у меня за спиной. На мой вопросительный взгляд он тихо ответил:
— Нельзя стряхивать воду.
Один из стариков что-то громко сказал, с неудовольствием смотря на меня.
— Что, Слава?
— Он сказал: опоганил, — перевел Слава.
— Ты хоть бы предупредил...
— Ничего... сидите.
Вслед за этим расстелили те же платки, а на них поставили деревянные миски с шурпой[7]. Ложек не подали. Шурпу пили через край, мясо ели руками. Блюдо приготовлено было очень вкусно и щедро приправлено перцем. Шурпа и мясо пользовались у гостей большим успехом, а я мог только лишь попробовать его: слишком много съел кислого молока с лепешкой. Когда трапеза кончилась, хозяин произнес какую-то фразу, встреченную взрывом смеха. Я понял из нее одно лишь слово, произнесенное по-русски: композитор. Слава объяснил мне, что сейчас придет какой-то известный музыкант.
Слово «композитор» вызвало оживление. Все заговорили, повеселели. Мне тоже это понравилось. Не каждый день удается послушать национальную музыку в такой необычной обстановке.
«Композитор» имел несколько странный вид. Это был человек лет сорока. В его черной бороде серебрилась проседь. Особенное внимание обращали на себя его неспокойные глаза. В них горела тоска затравленного зверя. Выражение этих глаз так не вязалось с обстановкой неторопливости и сытости, царившей в доме, что я невольно вздрогнул. Он был бос, в рваных штанах и в старой, грязной гимнастерке, подпоясанной платком по-узбекски. В руках этот человек держал большой бубен с кольцами-погремушками. Он уселся под одобрительные возгласы гостей посередине ковра, вытаращил глаза и повращал ими. Затем скорчил жалобную гримасу и заплакал детским голосом. Гости пришли в восторг. Тогда он схватил свой бубен и заорал, завопил истошно. При этом он отвратительно кривился и бил, бил в бубен.
— Слава, переводи.
— Не могу, не пойму ничего.
— Слова, какие слова? Ведь он что-то поет?
— Чепуха какая-то, набор бессмысленных слов.
Мелодии я также никакой уловить не мог.
Гости валились на ковер от смеха. У некоторых на глазах появились даже слезы. Раис был несколько сдержаннее, он только довольно улыбался. Зато «зимнее пальто» даже взвизгивал от восторга. Так продолжалось довольно долго. По тому, как гости требовали очередных номеров, можно было понять, что репертуар «композитора» уже хорошо известен. Он вставал на четвереньки, лаял, мяукал, терся бородой о ковер, плакал и страшно, неестественно смеялся.
— Ты понимаешь, Слава, что здесь происходит?! — Мне хотелось немедленно уйти из этого дома.
Слава, видимо, понял меня.
— Нехорошо сейчас уходить. Сидите.
И я досидел до конца. После представления еще с час молчали, обмениваясь односложными фразами. На душе было пакостно. Слышно было, как за дверью чавкал «композитор».
Наконец раис встал, и вслед за ним гости быстро разошлись. Хозяин гостеприимно предложил нам остаться у него ночевать, но мы вежливо отказались, сославшись на дела.
Через две недели мы возвращались через этот кишлак обратно. Он был почти пуст: горцы отправились выращивать в долине хлопок. Нам надо было оставить здесь ишаков, так как уборка ячменя еще не была закончена. В кишлаке оставалось лишь несколько семей, чтобы собрать и свезти вниз свой последний горный урожай. Бродя между брошенных кибиток, я услышал грустную песню. Пел сильный мужской голос. Мягкий баритон удивительно красивого тембра выводил замысловатую таджикскую мелодию. Я пошел на голос и увидел «композитора». Он сидел у дверей своего мрачного жилища и держал на коленях двоих детей. Увидев меня, человек замолк. Крохотная девочка со множеством косичек мелькнула своими босыми ножками и скрылась в темной пасти двери, а ее черноглазый братик испуганно прижался к отцу. «Композитор» нежно гладил его по головке и что-то спокойно говорил. У него были добрые и умные глаза.
Красная птица на красном снегу
Было это на Тянь-Шане. Мы возвращались после трудного восхождения и шли по бесконечному, покрытому снегом леднику. Скорее, брели, а не шли, брели, покачиваясь, спотыкаясь и молча перебирая в памяти подробности прошедшего дня. Тяжелый был день, срыв, травмы, смертельная опасность, которой едва удалось избежать. У одного из нас были сломаны ребра. И хотя он шел сам, нам приходилось поддерживать его, страховать при переходе ледовых трещин и помогать преодолевать ледовые нагромождения.
