Однако Ганс совсем не ощущает незначительности своего положения. Он воображает, что его смещение с должности было скрытым благодеянием. В результате снижения ответственности за работу он может полностью посвятить себя внеплановой («теневой», если процитировать последние докладные записки из Главного управления) деятельности. Короче, он может помогать «людям» все время. Несмотря на любовь и заботу по отношению к черным братьям и сестрам, наш офисный координатор испытывает тяжелые приступы страха. Ганс Беккер никогда не покидает офис в пять часов в одиночку. Он боится. Он остается еще на три часа, которые ему не оплачиваются, и ждет ночного сторожа, чтобы идти с ним к метро, а еще лучше, если какой-нибудь сослуживец соглашается подвезти его до дому. Голубая отметина осталась у него не только на руке.
После того как я оторвал нашего офисного координатора от того, что, похоже, было одним из его теневых проектов (он разговаривал с каким-то рыжебородым громилой в черном берете – тот, судя по его словам, был художником и убеждал Ганса поддержать его в борьбе за организацию художественной выставки здесь, в Гарлеме), и высказал (на самом деле продемонстрировал – Мать с Бродски сопровождали меня в его кабинет) просьбу о возмещении транспортных расходов, он схватил меня в медвежьи объятия и поцеловал в лоб.
– Вы удивили меня, Роберт. Я всегда знал, что вы хороший социальный работник, но это… всем бы нам проявлять такую любовь к нашим клиентам. Я тут разговаривал с Лео, нам бы здесь, в Гарлеме, побольше таких людей, как он (и вы). Не люблю я этих роботов из Управления. Люди для них ничто. В них нет ничего человеческого. Они даже не разрешают мне в рабочее время помогать Лео устроить художественную выставку. Конечно, – он улыбается, возвращаясь к своему столу, – я не обязан их слушать.
Таким образом я получил проездной талон для Матери и Бродски. Не запланировано? Полная неожиданность? Несомненно. Но вот удар настоящего футболиста. Последний смертельный удар. Не желая задерживать офисного координатора и его друга (мы не только прервали разговор Беккера, но и помешали ему пообедать, как явствовало из нескольких слов, брошенных художником), я повернул к двери. Миссис Ривера уже спрятала талоны в кошелек, и не было причины оставаться дольше. Наше дело завершено. Но Бродски не хотел уходить. Он снова что-то увидел. Он уставился на стол Беккера. Этот стол ничем не отличался от любого другого стола; обычный офисный стол стального цвета, какой можно увидеть в каждом учреждении. Блокноты, бумаги, истории болезни громоздились на нем. Два офисных подноса, один – для входящих документов, другой – для исходящих. Ничего необычного. Так что же на этот раз привлекло его внимание? Ведь здесь не было ни художника за работой, ничего приятного для глаз. Так что?
Я сбит с толку и к тому же испытываю неловкость. Я задерживаю Беккера и его друга и чувствую, как медленно начинаю краснеть. Навалившись на инвалидное кресло, я принимаюсь толкать его к двери. Но Бродски издает такой пронзительный вопль, что весь пятый этаж вибрирует от этого звука. И хотя мы на полпути к двери, ему как-то удается повернуть голову на двести семьдесят градусов, он оборачивается и продолжает таращиться на стол. Я ошарашенно смотрю на него, а тем временем Беккер поднимается со стула, подбегает к Бродски, присаживается на корточки, пытаясь оказаться в поле его зрения, чтобы как-то завладеть его вниманием. Затем он весело вскакивает и, пробормотав что-то себе под нос, объявляет: «Бедный мальчик хочет есть». Он стремительно бросается к своему столу и, немного поколебавшись, вытаскивает банан, лежавший между яблоком и сливой, и начинает снимать с него кожуру. Протянув затем банан Бродски, он помахивает очищенным плодом в нескольких дюймах от его лица.
Увы, жалобные завывания Бродски только усиливаются. Он вытягивает свою дряблую, в толстых складках кожи шею и крутит головой, явно не желая видеть то, что находится в нескольких дюймах от него, но стараясь не потерять из виду то, что продолжает притягивать его взгляд. Повернувшись к художнику, Беккер говорит:
– Так что ты думаешь, Лео? У тебя острый взгляд художника. Что-то на моем столе его расстраивает. Что это?
Лео Байрон – художник, но не святой – смеется со злорадным весельем.
– Я не знаю, что это за помеха, Ганс, но скажу тебе, из-за чего все его крики и завывания. Это все чертова куриная ножка, завернутая в алюминиевую фольгу, которая греется на радиаторе. Прекрасный натюрморт. Конечно, сначала и я подумал, что это яблоко, слива и банан, лежащие на твоем столе. По правде сказать, я даже подумывал повторить с ними натюрморт Сезанна. Но теперь нет. Эта чертова куриная ножка не только оригинальна как предмет для натюрморта, но и открывает новый взгляд на вещи. Новую форму. Я даже могу дать название: «Обед на службе». Это единственное, что… Черт, я должен это написать? Господи, если я смогу передать это на холсте, – продолжал он, подходя к радиатору и осторожно беря куриную ножку в свою огромную ладонь, – я превзойду не только Сезанна, но и любого другого, вплоть до Пикассо. Однако я убежден, что только художник способен так видеть. Черт меня подери, если я понимаю, как это удалось вашему уродцу.
Но я понял!
Как только я услышал его слова: «Это единственное, что… Черт, я должен это написать!», они зазвучали в моих ушах как молитва. И когда он поднял куриную ножку с радиатора и Бродски смолк, моя голова закружилась от этого ошеломляющего открытия. Я не мог дождаться конца дня, чтобы пойти к Бродски домой, чтобы провести с ним время наедине и насладиться моей радостью. Теперь же этот Беккер задерживает меня. Я услышал как будто издали.
– Да, кстати, Роберт, сегодня вы дежурите по «ЧП», не так ли? Не будете ли вы так добры проводить меня до метро после работы?
– Извините, мистер Беккер, – ответил я; голова у меня все еще кружилась, – но я планировал сегодня навестить Бродски.
– Но это же будет после пяти часов, Роберт? Вы что, собираетесь работать сверхурочно?
– За сверхурочные не платят, мистер Беккер. Но, как видите, Бродски требует всего внимания, которое я могу дать ему.
– Но я бы мог подождать, когда вы вернетесь в офис, Роберт, – уговаривает он меня. Голос выдает его. В нем звучит тревожная нотка. – Вы надолго задержитесь?
Я оборачиваюсь и гляжу ему прямо в глаза:
– Ответ на ваш первый вопрос – «нет», Беккер. А на ваш второй вопрос – «да».
* * *
ИТАК, БРОДСКИ ХУДОЖНИК! Он, должно быть, показывал мне это множеством способов, только я был так туп и слеп, что не понимал. Кем еще он мог быть? Что еще могли означать все его перемены настроений и внутренние порывы? У него взгляд художника. Он видит мир только в образах. Господи, какую боль и подавленность, должно быть, он испытывает каждый раз, когда видит красоту и не может ее передать. Я исправлю это, малыш. Все, что тебе необходимо, – это инструменты, чтобы творить. И я дам тебе их. Руки и, что более необходимо, пальцы у тебя будут.
Итак, где их найти?
Как я мог быть так слеп?
На помощь мне пришла Регина Дейли, наш медицинский работник. Большую часть недели я потратил впустую на медицинские библиотеки и всяческих физиотерапевтов и специалистов по реабилитации, которые либо забывали прийти в назначенный час, либо вообще не хотели терять со мной время. Кроме того, они знали меньше, чем я, а медицинские библиотеки предназначались для студентов, ученых и теоретиков, а не для людей с практическими интересами вроде меня. Но Регина Дейли направляет меня прямо к истоку. Не успел я ей и полслова сказать, как она вытаскивает из нижнего ящика своего стола «Каталог медицинского реабилитационного оборудования» и кладет его передо мной. Листая страницы, я чувствую, как дрожь пробегает по всему телу, будто меня пронзило стрелой. Это как раз то, что мне нужно.
– Где я могу достать этот каталог? – спрашиваю я взволнованно.
– В этом нет необходимости, – говорит она. – Возьмите мой. Вы можете держать его сколько вам нужно. За три с половиной года, что я здесь работаю, вы первый социальный работник, который продемонстрировал подлинный интерес к своему клиенту. Если вам удастся помочь хотя бы одному человеку, я с радостью распечатаю еще дюжину.
Мне не нужно было больше. И одного достаточно. Для меня этот каталог представлял более бесценное сокровище, чем все пьесы Шекспира, научные монографии и шедевры мировой литературы вместе взятые. Сегодня вечером я с волнением изучал эту книгу. Там оказалось даже больше, чем я ожидал. Все виды приспособлений, чтобы помочь Бродски реализовать свою судьбу. Перед тем как отправиться спать, я подумал: какое счастье, что я живу в век, когда человеческое тело и все его части так легко восполнимы. Только душу не восполнить ничем. Но это уже в моей компетенции. А не науки. Здесь мне помощь не требуется.
