Жанка ходила с белым пакетом, на котором обычно была какая-нибудь сексуальная блондинистая кобыла в одних джинсах. У баб на улице был стабильный набор — в одной руке сумочка и белый пакет. Малый обычно брал два-три своих любимых, чёрных БМВ, и шёл на базар.
Он любил базар, там можно было поторговаться, поговорить и самый большой плюс — там не было очередей. Что характерно, с наступлением капитализма очередей меньше не стало.
В супермаркете же очереди были на постой. То ли те, кто рассчитывал количество касс, были пессимистами, то ли экономили на кассирах. Когда открылся первый на районе маркет, Малый сходил один раз, увидел толпу, развернулся и пошёл на базар. Подумал ещё: «Может, если бы напротив был ещё один супермаркет, очередей было бы меньше». Но через год открылся второй большой магазин, потом третий, а очереди были те же.
Батя маркет тем более не признал. С его ручищами расклеивать пакеты было сложно. Эфимберг тогда ещё издевался: «Может, вы — дворяне? Откуда в семье из хрущевки такая нелюбовь к очередям? Отвечаю, надо порыться в родословной, может, у вас полсемьи в Париже, на Елисейских полях гужуется, а вы тут последний хер без соли доедаете!».
8.57
В доли секунды Малый продолжил занос и сантиметров на десять разошёлся с обалдевшей велосипедисткой, потом бимер поймал задним левым колесом яму и взлетел в воздух...
Буквально вчера в новостях показывали аварию на водома-гистрали в Чикаго, так там дорога была в таких же ямах, как Партизанская. Малый ещё говорил Эфимбергу, что за кордоном такая же херня с дорогами, как и у нас. На что Эфа ответил, что когда в американских фильмах герои едут в машине и пейзаж за окном не дергается, значит, снимают на специальном лафете, на который ставят машину.
Никакой жизни перед глазами не пронеслось, была темнота. Малый закрыл глаза, проорал ещё одно «ёбтвоюмать» и воткнулся головой в стойку. Тройка легла аккурат серединой кузова на придорожный тополь, буквально обняв крепкое дерево.
Пока мусора телились, сметливые мужички из «Камаза» (Рафик и «Форд» быренько съебались с места аварии, но одна бойкая старушка запомнила номера микроавтобуса) монтировкой вскрыли бэху и вытащили Малого.
Он ещё дышал тогда. Дышал, пока ждали «скорую», дышал и в «скорой». В больничке его сразу повезли в реанимацию, но дежурный зафиксировал смерть и вышел быстренько на крыльцо, перекурить это дело, пока не подвезли кого-нибудь более живучего.
12.40
После больницы Эфимберг сел на «восьмой», доехал до круга и разменял сотку в киоске. Он взял полбанки «Холодного яра» и бутылку «Фиесты», которую с детства признавал за лучшую газировку. Сел на лавочку, одним глотком ополовинил белую, вылечил бодун и горько заплакал. Он плакал не так, как на похоронах, рыдал, блядь, чисто за себя. Ментовский патруль на опыте определил, что у парня настоящее горе и, не став докапываться, отканал к киоску разводить зверей на халявное пиво.
Эфа поплакал с полчаса, допил водку и пошёл домой. Во дворе уже всё знали. Жанка кричала в полный голос за столиком посреди двора, подруги утирали глаза платочками и разливали водку по гранчакам.
Эфимберг для приличия посидел с ними, выпил ещё грамм триста тёплого дыневого «Аркана». Рядом на лавочке всхлипывал Михалыч, он дрожал соплями и повторял одно и то же: «Кто ж теперича мотоцикл мне, а?»
(Пропуск скана стр 198, 199)
изменным — музыкальные пристрастия населения сделали классическую метафизическую петлю и снова вывели на свет божий группу «Ласковый май». Юра Шатунов на весь переход пел про ласковый вечер, и, казалось, все продавцы и покупатели ему подпевали, причём среди почитателей сиротского таланта преобладали те, кто в первую волну популярности «Ласкового мая» готовился к поступлению в ясли. С точки зрения бизнеса Андрей Разин был гением, укрепив и закрепив привязанность населения к сентиментальной дворовой манере пения...
II
Мама, не ругай меня, я пьяаааный, — выводил во дворе Макар Бабич из восьмой квартиры, —
Я сегодня пил и буду пииить,
Потому что завтра утром рааано
Поведут нас в армию служиииить.
Макар пел эту песню на заказ друзей почти каждый вечер, и Ваня знал, что дальше там будет про то, что «старшина создаст уют и ласку, старики салагой назовут». Бабич исполнял её в классическом пацанском стиле, но доверия при этом не вызывал. История о воинской службе в его устах выглядела фальшивкой, Макар в армию не ходил, потому как каждому советскому школьнику было известно, что тех, кто отмотал по малолетке (примечание переводчика: сидел в тюрьме для несовершеннолетних), в армию не брали. Такая вот небольшая компенсация от общества.
Если хорошо подумать, а тайный Крузенштерн, собственно, этим всю свою долгую тринадцатилетнюю жизнь и занимался, то мир был полон несоответствий. Так, например, ещё один сосед, Леонид Трофимович, совмещавший в школе должности завуча и учителя истории, был Ваней неоднократно замечен в гараже за распеванием сомнительной песни Александра Новикова про то, что «вышел родом из еврейского квартала и был зачат за три рубля на чердаке». Типичный блатной сюжет, но Леонид Трофимович, коммунист и историк, в тюрьме сидеть не мог по определению. А тем не менее, любил петь такую же ложь, как и Макар.
Завуч вообще был тот ещё жлоб. У него был любимый тост про «чтоб стояло в хате, в гараже, в кровати», который он вспоминал по поводу и без повода. Соединить воедино этого тупого мужика с преподавателем, который в пиджаке с орденом Трудового красного знамени рассказывал на уроке о битве на Курской дуге, было невозможно.
На лестничную площадку, как у всех, выходили четыре квартиры — трёшка, две двушки и однокомнатная. Леонид Трофимович с супругой жили, понятное дело, в трёшке. В двухкомнатных проживали Ваня с мамой и Макар со своим семейством, состоявшим из пяти котов, бати, матушки и младшей сестры. А в однокомнатной под номером пять значился всего один жилец — бородатый старик Михаил Робертович Вербицкий.
Из трансляции своей жизни, которую мать практически беспрерывно вела в телефонных разговорах с подругой детства Верой, Ваня знал, что Вербицкий когда-то был женат и руководил магазином обслуживания ветеранов. Пока бабушка была жива, Ваня раз в месяц ходил с ней в ветеранский магазин, в котором всегда были в наличии колбаса и сгущёнка. Потом Вербицкий разменял свою большую квартиру в центре и развёлся с женой, которая предала родину и эмигрировала в Израиль. По словам матери, он был единственным пьющим евреем, которого она видела в жизни. С определённой точки зрения он был счастливым человеком, потому что ничего не делал, только распродавал свою огромную библиотеку, а вырученные деньги пропивал.
Ваня любил старика, хотя и не понимал, как так можно жить. Симпатия зародилась в седьмом классе, когда Ваня заимел первые проблемы в школе. До того, как у них появилась химия, он был круглым отличником, а потом настали тяжёлые времена. Любой школьник знает, как важно закрепиться в сознании учителей. Если ты для них отличник, то всё у тебя будет хорошо, где надо подтянут. Если хорошист — возможны проблемы, хорошистов много, всем не поможешь. Ване светила во второй четверти по химии уверенная тройка, но однажды, когда он сидел во дворе и тщетно пытался с пятого раза уяснить смысл предмета, к нему подсел Вербицкий. В бухеньком состоянии Михаил Робертович становился болтливым, и это сыграло на руку — буквально за десять минут он неожиданно просто разъяснил Ване принцип подсчета валентности в химических уравнениях. С тех пор дед взял химию под личный контроль, а Ваня снова вернулся в безоговорочные отличники.
В свою очередь Ваня зимой следил из окна, чтобы Вербицкий не заснул пьяный во дворе и не замёрз насмерть, как немец под Сталинградом. Не раз и не два Крузенштерн слышал, как Михаил Робертович толкал луне свою любимую речь. Обычно это свидетельствовало о том, что дед готов (спустя много лет, когда к Ивану добавился Фёдорович, сослуживец с родины привёз в Москву запись замечательной группы «Брати Гадюкши», где похожее состояние описывалось гениальной фразой «Василь прийняв смертельну дозу ковбаси»). Стоя напротив подъезда, без шапки и в старом чёрном драповом пальто, Михаил Робертович, раскачиваясь, поднимал голову клуне и кричал всегда одно и тоже: «Заклинаю вас, дети мои, больше всего остерегайтесь бедности, ибо так живёт самый мудрый народ в мире, евреи!» Повторив свою речь два-три раза, Вербицкий обычно уходил домой, а Ваня покидал свой пост и возвращался к книгам, в которых жизнь была гораздо интересней настоящей.
(Пропуск скана стр. 103)
был уверен в обратном и утверждал, что, если дать людям работать по-человечески, можно поднять страну на ноги без повторного ГУЛАГа. Странно это было слышать из уст бывшего комсомольского вождя, сколотившего нехилое состояние на развалинах.
