Во время похорон матери 20 июня 1995 года в маленьком зале для прощаний на кладбище Маленького Города Алекс распечатала конверт и медленно, с запинками начала читать: «Дорогая Александра, дорогой Томас, дорогой Андреас, дорогой Хайнрих.
Я надеюсь, что вы не оделись в черное». – «Ненавижу, – перебил ее Томас, на нем были голубые джинсы и белая рубашка, которую когда-то, возможно, гладила Дорис, – ненавижу, когда люди, уже умерев, хотят диктовать живым, как им жить, сейчас она еще прикажет нам учиться на ее ошибках, не пить и бросить курить». Он замолчал, обескураженный собственным абсолютно неуместным пылом, встал и пошел сквозь царящую вокруг тишину прямо к выходу, он покинул зал прощаний, и дверь с оглушительным треском захлопнулась за ним. Алекс немного помедлила и стала читать дальше, ей было очень неуютно в роли скорбящей, которая ей совершенно не шла, как, впрочем, и никому из здесь присутствующих.
«Есть вещи, – сказал мне священник Арнольд, – которые не хочется или нельзя взять с собой в могилу. Я подошла к концу жизни, которую мне уже трижды подарили, не спрашивая, хочу ли я этого. В первый раз, разумеется, в день моего рождения. Мой отец очень хотел мальчика; хорошо, у него к моему счастью, родился мальчик тремя годами позже меня, и он назвал его, как и многие родители тогда называли своих сыновей, Адольфом. Адольф был неописуемо красивым ребенком с ласковыми темными глазами и длинными загнутыми ресницами, и уже в трехлетнем возрасте он бегал, сгорбившись и втянув голову в плечи. У моих родителей была маленькая пекарня, я вам об этом рассказывала. Я хотела остаться в детстве навсегда, но у меня ничего не получалось. Наша улица Кайзер-Иозеф-штрассе была переименована в Адольф-Гитлер-штрассе, мой отец гордился этим, и я тоже. Двадцать седьмого ноября 1944 года, вскоре после того, как прозвучал сигнал воздушной тревоги, мы сидели в подвале нашего дома, все, кроме отца. Я не видела, как мою мать завалило камнями обвалившейся стены, я слышала только ее крики. Последняя картина, которую я вижу: она сидит с вязаньем в руках, которое прихватила с собой в погреб; она вязала красные перчатки мне ко дню рождения. Одна перчатка была уже готова, и я надела ее на руку – померить. Я слушала ее предсмертные крики и разглядывала красную перчатку на левой руке; она была как раз впору. Я сохранила ее, мне удалось сберечь ее от моли, и через тридцать лет я связала вторую. Конечно, я не нашла нитки точно такого же цвета, и ты, Александра, всегда отказывалась эти перчатки носить. Мой брат Адольф бродил по подвалу в каком-то помешательстве. Я сказала ему, что мама погибла; но он стал смеяться надо мной и потом сказал: „Да вот же она стоит, рядом со мной, ты что, ослепла, она мне сказку перед сном рассказывает". Я стала кричать на него, я кричала, что мама погибла, и отец скорей всего тоже. Я все кричала и кричала на него, пока он не заплакал и не сказал: „Да, ты права, теперь ее больше нет". Я никогда не могла простить себе, что причинила ему такую боль, что я отняла у него маму, я и сегодня не могу себе этого простить, когда все эти лекарства, которые мне приходится глотать, чтобы выжить, медленно и неуклонно меня отравляют. Врачи, может быть, пока и не заметили этого, но я-то уверена, что это так. Может быть, Адольф тогда, в своем помешательстве, так и продолжал бы слушать сказку, которая звучала у него в голове, и не полез бы наверх по лестнице, ведь это стоило ему жизни. Я сама была замурована среди обломков. Из лопнувших труб текла вода. Адольфа я больше не видела. Я поняла, что меня сейчас стошнит. Чтобы не запачкаться, я вырыла ямку в мусоре и закопала в нее рвоту. Мой отец был в этот момент на пути в лазарет. Наконец, я стала звать на помощь. Какой-то солдат, выбиваясь из сил, вытащил меня из развалин, дом уже горел. Неизвестный солдат поставил меня на дорогу и ушел. Без него я бы утонула, или сгорела, или задохнулась. По дороге на улице я увидела какого-то мужчину, который упал в яму с водой; и я стала смеяться, до колик. Это было ужасно смешно; он стоял как оплеванный, весь мокрый, ругаясь и проклиная все на свете, а вокруг полыхал огонь, и неподалеку стояла маленькая девочка, и кофточка на ней горела. Отца я нашла в лазарете целым и невредимым. Нас приютили знакомые, мы спали у них на кухне. Однажды утром, 14 декабря 1944 года, я проснулась от страшной головной боли, почувствовала сильный запах газа из плиты и увидела рядом отца, который, как я поняла позже, хотел отравить насмерть нас обоих. За последние дни я видела уже достаточно много мертвых, чтобы сразу понять, что он мертв. Хотел ли он последовать за женой и сыном, которого он, надо отдать ему должное, любил, хотя Адольф был всем чем угодно, только не сильным белокурым юношей, или же он, убежденный маленький национал-социалист, хотел, чтобы у нас с ним в голове сохранился образ окончательной победы, о которой он еще говорил накануне вечером, – не знаю».
Алекс опустила листок и подняла глаза. Томас, оказывается, вернулся, она этого совершенно не заметила. Он, стряхивая оцепенение, охватившее всех, швырнул всю свою накопившуюся ярость под эти высокие, словно одурманенные своды: «Она думает, что может вот так просто всем этим нас огорошить, – заорал он – всю свою жизнь она делала нам какие-то таинственные намеки, чтобы потом бросить нас наедине с этим ее сраным несчастьем».
Орган заглушил его последние слова, защелкали замочки дамских сумочек, все стали доставать бумажные платки, Хайнрих сдул соринки с черного костюма, а Оливер прикрыл рот рукой и зевнул.
У открытой могилы все понемножку всплакнули для себя и чуть-чуть – для других, Андреас достал из заднего кармана брюк скомканную бумажку и вполголоса стал читать что-то про то время, когда в восьмидесятые годы Дорис страдала алкоголизмом, а они оба, Том и Рес, жили, ни о чем не подозревая, словно за пуленепробиваемым стеклом.
Недавно они оба сдали свой адвокатский экзамен и изъявили желание служить в заграничном контингенте Международного Красного Креста.
Тринадцатилетнюю Дорис – фотограф запечатлел ее болезненной девочкой с нездоровым цветом лица – взяла к себе, скорее против ее воли, одинокая тетка, сестра отца, которая работала медсестрой и жила в уцелевшей части города. Дорис спала на диване в гостиной и после войны с некоторым трудом окончила среднюю школу. Возможно, по ночам, во сне, она с легкостью перепрыгивала сразу через пятнадцать ступенек или же, спасаясь от хохочущих эсэсовцев, прыгала вниз с украшенного геранями балкона, просыпаясь в холодном поту в момент приземления, а возможно, она мечтала о том, чтобы стать воспитательницей детского сада. Вместо этого она через некоторое время превратилась в одну из тех усердных работниц, которые отправлялись из баденских земель через Рейн, сиротская нужда заставляла их до самой свадьбы подобострастно прислуживать какому-нибудь швейцарцу, который делал их швейцарками и на короткое время избавлял от нужды. Александр Якоб Хайнрих, которого Дорис Эрлахер три года подряд, не обращая на него никакого особого внимания, обслуживала, накрывая на стол в одном из базельских гостиничных ресторанов, куда он привык наведываться со своими деловыми партнерами, однажды вечером, при свечах, совершенно неожиданно сделал ей предложение, которое она и приняла без особых раздумий.
Хайнрих, как выяснилось, унаследовал от своей матери Хелены ее последний, собственноручно отремонтированный дом, в котором было все необходимое, и вскоре после свадьбы они перебрались туда.
Спиртное дешевле всего было покупать в магазине ЭПА в Ольтене, избавив себя от всяких лишних разговоров со знакомыми, а кассиршам было известно про Дорис Хайнрих совсем немного: время, когда она приходит, потертый фиалкового цвета плащ и точно отсчитанные деньги. Она никогда не расплачивалась купюрой в сто франков; утром, в десять минут девятого, она нетерпеливыми трясущимися руками вынимала точную сумму из матерчатого портмоне с набивным рисунком – это был подарок постоянным клиентам от страховой компании «Винтертур Ферзихерунген»; глаза у нее были закрыты темными очками фирмы ЭПА, которые она носила даже в хмурые туманные дни поздней осени.
Вскоре после того, как Алекс исполнилось двенадцать лет, она впервые застала мать пьяной, хотя и не поняла, в чем дело. Она пришла домой из школы раньше, в одиннадцать вместо обычных двенадцати, было лето, и урок гимнастики отменили из-за того, что учитель гимнастики попал в какую-то не очень страшную автомобильную аварию. В других кантонах тень самых больших в году школьных каникул уже простиралась на юг, под этой тенью целые семьи собирались вместе; под навесами своих палаток сидели они на практичных раскладных табуретах; дремали под зонтиками от солнца, сидя рядышком, но очень далекие друг от друга, на пляжах, принадлежащих их отелю, чтобы через две недели обрести избавление и освободиться наконец от своих ближних. Хайнрих, Дорис и дети должны были послезавтра отправиться в Италию, это были их первые каникулы у моря, близ Пезаро на Адриатике; Алекс думала именно об этом, она так радовалась и через две ступеньки взлетела на второй этаж и там позвала мать: «Эй, мама, привет, можешь меня поздравить, у меня по дробям чистая шестерка!» Перед спальней ее шаги замедлились. Дверь была открыта настежь, на полу – мама: лицо повернуто к дочери, она лежала на пороге, наполовину в коридоре, а наполовину в спальне, причем ноги в туфлях – на китайском шелковом ковре, куда никому не разрешалось ступать в обуви. Она лежала с открытым ртом, закрыв глаза, руки раскинуты почти перпендикулярно телу; а над супружеской кроватью висел, как обычно, Иисус, и это по непонятной причине успокоило Алекс. Коричневый перлоновый джемпер матери задрался, был виден впалый бледный живот; девочка никогда не видела этот переливчатый перламутровый ландшафт на ковре так близко. «Мама, проснись!» – сказала Алекс и пощекотала ее под мышками, потом легонько поддала кулаком в левую грудь. Когда Алекс была совсем маленькой, она в шутку часто стреляла в маму из водяного пистолета, и мама молниеносно падала, она больше не шевелилась, как бы отчаянно Александра ни смеялась, как ни тянула ее за платье, – мама оставалась неподвижна, пока девочка не начинала плакать, и тогда она смеясь вскакивала и успокаивала ее. Но тем летом детские игры кончились: мать тихонько застонала, и изо рта у нее стал распространяться резкий, неприятный запах.
