«О, о, о! Плачьте, плачьте! Только на днях она улыбалась драгоценной своей улыбкой!.. Почему же теперь ее не будет?.. О, горе нам, горе, о горе, горе!.. Плачьте!» — не умолкал вопящий и рыдающий.
— Гарри Стайн — ваш родственник? Он, наверное, скоро вернется. Его повезли осматривать катакомбы. Посидите, вы, кажется, устали.
— Я, к сожалению, не имею ни минуты времени, я ужасно спешу, — сказал Саул Исаакович любезной дежурной. — Мне нужно в мою записку (вы не забыли, я оставлял записочку?), мне просто необходимо внести существенные изменения.
Дежурная, редкостного терпения человек, достала из ящика стола его листок, подала ручку. Саул Исаакович оторвал исписанную часть, а на оставшейся чистой полоске написал:
«Гриша! Горе! Очень плохо Кларе. Иди туда».
Подпись не поместилась, он подчеркнул слово «очень», сложил обе записки пополам, старую и новую, одну положил в карман, другую перед дежурной и, Бог ли тут вмешался или жара и усталость сбили с толку, но только новая записка оказалась у него в кармане, а прежняя, естественно, осталась у дежурной для передачи Грише, и обнаружилась ошибка за целый квартал от гостиницы, на трамвайной остановке.
«Ну, дудки! — категорически заявил Саул Исаакович самому себе, той своей части, которая мысленно уже тащилась обратно в гостиницу. — Я ни при чем! Воля судьбы!.. Домой!»
Ах, какой получился вечер, какой удачный, славный, складный вечер! Как быстро все собрались, как рады были встретиться вокруг обильного стола, раздвинутого если не для множества гостей, то для множества блюд! Какой удивительный, чудный вечер, не омраченный ничьим плохим настроением, ничьей, как бывает, преднамеренной колкостью, ничьим неосторожным словом!
Первой пришла Мария Исааковна. Она расцеловалась с Ревеккой, немедленно повязалась чайным полотенцем и сразу же взялась за дело. Когда Саул Исаакович навестил их на кухне, они в высшей степени дружественно цокали ножами по дощечкам и пересмеивались.
И подоконник, и соседские столы были заставлены блюдами. Саул Исаакович остановился в дверном проеме, руками зацепился за притолоку — так он любил. Мария Исааковна взглянула на брата:
— Мы такие старые… Ах, какие же мы старые!..
— Про кого, про кого, — ответил он, — но про тебя не скажешь, что ты старуха! Так я говорю, Ревекка? А пора, пора постареть, сколько можно быть свежее нас всех!
Гриша пришел с гигантским клетчатым, неописуемых размеров и заграничных пропорций чемоданом.
— Ты получил мою записку?
— Я получил твою записку!
— Ты сам тащил такой чемодан?!
— Я?! Почему я буду тащить такой чемодан, если я приехал на такси? Шофер поднял мне сюда чемодан!
— Эй, наверху! Не закрывайте дверь!
— Моя старшая дочь, мой старший зять!
— О'кей! Очень приятно!
— А Шурик?
— Он зашел за девочкой.
— Она придет?
— Он сказал — да.
Не успели женщины обставить стол, не успели мужчины выпить перед ужином по стопке, прозвучала — два подряд и третий длинный — Шуркина сигнализация.
— Знакомься, дед!
Саул Исаакович тряхнул девичью руку.
— Проходите!
Узенький затылочек был у девочки, каблучки-шпилечки были у нее, пуговки на спине до самого пояска.
— Господи! В чем там поместились грядущие поколения?!. — умилился Саул Исаакович.
Больше никого не ждали. Но Гриша не позволил садиться к столу, втащил на тахту чемодан, раскрыл его и — начал.
Первой Гриша одарил Ревекку. Он вытащил для нее отрез джерси — все женщины ахнули. Потом Гриша потянул за рукав большой свитер с коричневыми собаками по всей груди, вручил Саулу Исааковичу и заставил примерить.
Девочка сосчитала собак, их оказалось шестнадцать.
Шерстяной отрез достался Марии Исааковне, шелковый — Асе. И что-то перепало ее мужу Сереже, а джинсы достались Шурику, спортивная кофточка — девочке. И кому-то плащ, а кому-то шарф, и что-то еще, и что-то еще извлекал из чемодана Гриша. Наконец, извлек детский ковбойский костюм.
— У нас нет маленьких мальчиков, Гриша! — сказала Ревекка.
— Сейчас нет, потом будут! — Саул Исаакович взял детское себе.
В конце концов, когда чемодан полностью обнаружил свое дно, Гриша вынул расшитую стеклярусом сумку и подал ее Саулу.
Саул Исаакович открыл сумку — внутри находилось нечто белое. Он развернул это белое — талес, молитвенное покрывало.
— Ты в уме? Мне?! Так чтоб ты знал — я никогда в жизни не был в синагоге!..
— Откуда, скажи ты мне, я мог знать твои вкусы и твои убеждения?!
Все, извержение окончилось, чемодан был пуст, а в комнате повисла неловкость, как будто некий пакостник незаметно растянул тонкую резинку, и она позванивала в комарином напряжении между лиц и рук и могла в любую секунду со свистом сорваться и стегнуть. Все стали рассовывать подарки по сумкам и по углам. Только Гриша не чувствовал стеснения. Он потирал руки и, кажется, готов был подарить даже собственный пиджак, если бы тот на кого-нибудь налез. И тогда произошло непредусмотренное. Ревекка, ни на кого не глядя, медленно прошествовала к шкафу и в том отделении, где идеальной стопкой у нее были сложены полотенца, взяла нетронутый флакон «Красной Москвы», подарок Аси ко дню рождения, а в отделении, где лежали особым способом накрахмаленные скатерти, взяла нетронутую коробку с духами «Пиковая дама», подарок Ады, а в ящике, где в безупречном порядке хранились документы семьи, футляр с тяжелыми янтарными бусами, и все это поставила перед Гришей, ни на кого не взглянув.
— Жене и дочери, — сказала она строго, а Саул Исаакович ушел в коридор, чтобы скрыть слезы восторга.
И опять позвонили. А ведь никого не ждали.
«Я не позволю испортить людям радость!» — Шестнадцать канадских собак двинулись за ним к двери.
Однако на лестничной площадке стоял не Зюня с печальным сообщением, а улыбались нарядные, прямо из театра, Ада с мужем Сеней.
— Как, уже кончился спектакль?
— Нет! Мы плюнули и ушли.
— Твоя младшая дочь? Твой младший зять? А что я имею подарить вам? Я все уже раздал!..
— Что вы, что вы, оставьте, нам ничего не надо, у нас все есть. Да, папуля?
И все стали усаживаться за стол. Играла музыка, комната была полна разговоров.
Ах, какой получился вечер! Гриша аплодировал фаршированной рыбе и заставил аплодировать всех, а Ревекку — кланяться, как артистку.
Девочка не ела. Она сидела рядом с Саулом Исааковичем, он тайком любовался прозрачной челкой, серьезными светлыми бровями, серыми глазами с каемкой покрашенных ресниц, сердитыми неяркими губами и видел (Шурик не видел, а он видел по страдающим ее щекам), что девочку тошнит. Она выуживала из пухлого куска фаршированной щуки пластинки лука и с отвращением складывала на тарелке, но рыбу так и не съела. В пирожке опять же обнаружился внушавший ей отвращение лук. Саул Исаакович шепнул ей, что скоро дадут цыпленка. Действительно, цыплята появились. Но Ревекка своих цыплят в своем доме разделила и раздала по-своему: ножки — Грише, Шурику и зятьям; крылышки — себе, золовке и дочерям. Саул Исаакович и девочка получили по кривой куриной шее.
— Бог придумал пищу, а дьявол — поваров, — тихонько шепнул девочке Саул Исаакович. — Изощренная пища — кому это нужно?! — продолжал он в наклонившееся к нему ухо. — Кушать надо самое простое, так? — Девочка пожала плечом. — Не понимаю, скажу тебе откровенно, чему они аплодируют! Что, например, ем я, если решил себя побаловать? Хлеб и соленый огурец. — Он знал, что устроил ловушку, ведь редкая беременная откажется от соленого огурца. — Или: хлеб, масло и немножко томатной пасты, — изобретал Саул Исаакович, видя, что она как раз и не желает огурца. — Или… — он припоминал, что еще можно сейчас найти на кухне. — А что ты любишь?
Она не поднимала глаз от скатерти, по рельефу тканого узора нервно скоблил ее накрашенный ноготь. Она улыбалась виноватой больной улыбкой.
— Жареную картошку, — простонала девочка.
— И конечно, на подсолнечном масле? Потрясающе! Так вот, скажи мне, ты сумеешь через пять минут найти дорогу на кухню?
Когда она пришла на кухню, картошка уже жарилась.
Глаза ее были слепыми от наслаждения, возле уха двигалась шоколадная родинка. Саул Исаакович размешивал для нее чай в эмалированной кружке, и они молчали.
«Ах, Боже мой, чего бы я ни отдал, чтобы можно было поговорить с ней о ее ребенке, моем будущем правнуке!..»
— Ты нам всем очень понравилась, — осторожно сказал он. — Мы страшно рады, что Шурик подружился именно с тобой, а не с какой-нибудь другой. Я ведь успел перекинуться мнением кое с кем из наших, и все от тебя в полном восторге. Я, вообще, за то, чтобы рано женились и рано рожали, потом мало ли что может случиться… Здоровье, или что-нибудь другое, или что-то еще. Я был решительным в молодости, и вот у меня внук, того и гляди, приведет в дом жену.
