Она кивнула.
– Тут очередь вот отсюда!
Так она оказалась у окна, у стола, где люди заполняли квитанции. Широко усевшись на единственном стуле, молодой мужчина в тренировочных штанах что-то сосредоточенно писал.
Из окошечка донесся голос кассирши:
– Женщина, сказано же, что тут вот надо по пунктиру резать! Я за вас отрезать не буду! Вот ножницы, сами режьте!
Бабушка лет семидесяти взяла ножницы, подошла к столу. Примерилась к пунктиру, но поняла, что не сможет отрезать ровно, и обратилась к Старушке:
– Женщина, я смотрю, вы без очков. Не поможете?
Старушка кивнула и стала с детской ответственностью, кропотливо, как на уроке труда, отрезать тонкие, в полсантиметра, полосочки.
– Спасибо, женщина, – прошептала бабушка, – хотите, я скажу, что вы стояли за мной? А то сейчас будет перерыв, через пять минут всех выгонят.
– А зачем же все ждут?
– Ну, думают, может, успеют.
– Можете не ждать, я сейчас закрою окно, – объявила кассирша.
Старики переглянулись и остались стоять, как стояли.
Бабулька протащила свою новую знакомую к кассе, и они уткнулись в спину высокого, согнувшегося в три погибели старика.
– Мужчина, – донеслось из окошка, – вы что, не знаете, что зелеными чернилами нельзя заполнять? Я не могу так принять! Возьмите синюю ручку и обведите!
Услышав эти слова, Старушка резко подняла голову, но старик отвернулся. Осталась видна только щека, даже край щеки. Она уцепилась взглядом за этот край, а все остальное словно исчезло: и люди вокруг, и голоса.
– Вы знаете, я не успею, – сказала щека, – тут очень много обводить, а вы сейчас закроетесь.
– Мужчина, я не приму, я потом никуда не сдам вашу квитанцию. Идите обводите, я вас без очереди пущу после перерыва.
– Я вижу плохо, я и это-то долго заполнял.
Он секунду помедлил, понял, что спорить бесполезно, и обреченно отошел к окну. Молодой парень мало того что занял единственный стул, но еще так широко расставил колени, что невозможно было подойти к столу. Старик пристроился у окна, стал обводить буквы. Старушка смотрела на него, не отрываясь.
– Женщина, спасибо. Я дома счета забыла, – сказала она соседке, – потом приду, – и подошла ближе. Сердце стучало в горле. Она видела только щеку, сухую и морщинистую, как кора столетнего дерева. Старик промахивался мимо зеленых линий, щурился, приближаясь и отдаляясь от квитанции.
Она набрала воздуха, выдохнула:
– Мужчина, вам помочь?
Он обернулся и еще больше сощурился, пытаясь ее разглядеть.
– Будьте любезны, а то я… Не вижу ничего.
Она села и стала аккуратно обводить буковки. Но тут касса закрылась, объявили перерыв, и толпа стариков стала выходить из банка. Их завертело в толпе.
– Не беспокойтесь, я вам все равно помогу, – сказала Старушка, – после перерыва заплатите. Вы далеко живете?
– Тут за углом, не беспокойтесь.
– Давайте я вас провожу. Давайте, давайте!
– Уйди, Задор! Простите, я вам не сказал. Не бойтесь… Проходите, не разувайтесь только.
Черный, косматый Задор понюхал Старушку и устроился у ее ног.
– Странно, он так обычно на моих внуков реагирует, любит детей!.. Сейчас чая налью.
Она погладила пса и вошла в комнату. Видимо, Старик собирался переезжать: все вещи были собраны по коробкам, книги в стопках стояли на полу и подоконнике. Села за старый письменный стол, разгребла бумаги, бережно передвинула фарфоровые фигурки: олененка и пионера с пограничной овчаркой. Олененок выглядел грустным, и к тому же был раненым: его шею опоясывали две пожелтевшие клеевые нити.
Старушка обвела буквы, Старик за ее спиной пошуршал спичками, позвенел посудой, вернулся и поставил на стол два стакана чая и печенье.
– Вы меня просто спасли. А то с моими глазами я бы полгода обводил, наверное.
Она сделала глоток и спросила:
– А почему не взять новый бланк?
Старик не смог ответить. Задумался.
– Зачем вы вообще выходите, если плохо себя чувствуете? Это знаете, как опасно, в нашем возрасте?
Он тоже отхлебнул чай, повозил по столу тарелочку с печеньем.
– А есть что-то, что в нашем возрасте не опасно?
– Ну, все равно, зачем так рисковать из-за какой-то квитанции? У вас дети есть?
Он отвел глаза, словно задумался: есть ли у него дети. Старушка уже пожалела, что спросила: мало ли, вопрос деликатный.
– Конечно, есть, – вдруг ответил Старик, – только далеко. А тут – внуки и правнуки.
– И что, никто не может заплатить? Вы… один живете?
Он опять задумался, уставился в окно. Потом резко отмер и посмотрел на нее остекленевшим взглядом.
– С шестнадцатого июля.
Вытер глаза платком, глотнул чая. Она уже пожалела, что начала этот разговор. С шестнадцатого июля не прошло и года. Видимо, Старик совсем недавно овдовел.
– Вы переезжаете?
– Да, после девятого. Внук продает мою квартиру.
– Как так? – она обрадовалась, что он переключился на другую тему и снял неловкую ситуацию.
– Ну, это резонно. Я теперь один… С шестнадцатого июля… – опять замер на какое-то время. – Квартира для меня большая, внуки… тоже большие.
– А вы куда?
Он не ответил и сам спросил:
– Вас как зовут?
Старушка задумалась.
– Анна Петровна, а вас?
– А меня Николай Николаевич.
Легкое, почти прозрачное облако повисло над улицей, свет покинул комнату. Как будто на время перерыва в Сбербанке хорошая погода тоже решила отдохнуть.
– Так где вы будете жить?
Старик приблизился, словно боялся, что их могут подслушать. Поглядел по сторонам.
– Хотят меня к себе забрать. Тоже считают, что… одному нельзя…
Он встал и подошел к подоконнику, где лежали вещи, еще не уложенные в коробки. Старушка тоже подошла, присмотрелась и из-за его плеча увидела много военных фотографий. Красивая девушка в военной форме улыбалась, грустила, стояла на фоне знамени.
– Это ваша супруга?
Старик не двигался и не отвечал. Она стала ближе.
– Вы здесь сколько прожили?
– С сорок восьмого года.
Заглянула ему в лицо.
– Ну… Ну… Успокойтесь.
Усадила на диван, вытерла слезы и прижала к сердцу.
Они не знали, что она умная. Ну девочка, ну истерит – понятно. Думали, в ней нет ничего, кроме горя и слез, но не знали, что горе и слезы – сами по себе, а она – сама по себе.
Всю субботу ее никто не мог найти: ездили в квартиру родителей, к дедушке, но и там, и там двери были заперты. Тогда позвонили в «детскую комнату», и снова пришла та женщина, которую несколько дней назад вызывали пугать Лику. Женщина поговорила с тетей Лизой и с Олей. Оля призналась, что Лика в пятницу вечером ушла на «какой-то день рожденья к кому-то из школы». Быстро выяснили: кто, где и что праздновал. Утром в понедельник испуганного Алешу Химкевича вызвали к директору и спросили, была ли Лика у него в тот вечер. Алеша с трудом понял, о какой девочке идет речь, и конечно же не узнал ее по фотографии.
– У нас все взрослые были, а этой лет двенадцать.
– Вы алкоголь пили?
– Ну немножко, но мы же сами пили, а не наливали малолеткам… Да я понимаю, что пропала, но мы такой вообще не знаем, хоть кого спросите.
Стали спрашивать. Из разных классов, с разных этажей школы, по одному, по двое, по трое вызывали к директору. Никто не узнавал Лику, и милиционерша уже решила, что мог быть какой-то другой день рожденья или девочка до него просто не дошла, а может, вовсе обманула: отправилась куда-то еще. Вдруг Паша Антипов из 10 «Б» посмотрел на фото, покраснел и выговорил:
– Правда, пропала?
Он сказал, что Лика была на дне рождения, но убежала.
– Ты с ней дружишь? Что она говорила? Вещи у нее были с собой?
Паша был напряжен, молчал, словно чего-то боялся.
– Она очень переживала из-за дедушки.
А утром в театре получили письмо на имя директора и Елены. Оно было отправлено еще в субботу: «Уехала к родителям, в Индию». Письмо сразу отдали в милицию, а милиция стала посылать депеши во все железнодорожные, авиа и прочие департаменты, чтобы ловили двенадцатилетнюю девочку такого-то роста и такой-то внешности. Позвонили родителям, те чуть не умерли. Но после того как не умерли, сказали, что будут ждать и «ловить» ее здесь, на месте: вдруг и вправду доберется.
Просто никто не подумал о том, что она умная. А она сделала то, во что максимально легко могло поверить максимальное количество людей. И начиная со вторника, уже никому не приходило в голову ходить к дедушке домой.
Пустырями, куда не выходило никаких окон, можно было идти быстро. Дальше, по переулку – опять медленно с палочкой. Самым странным в новой жизни оказалось то, что такой вот короткий отрезок до остановки нужно идти десять минут.
