Естественно, все кончалось полным эротическим разгулом, чем же еще? На оленьих шкурах… Он бы и сам не прочь. Кажется, запах у шкур такой острый, животный. Он представил себя и Крюмме между шкурами, а над ними проплывает созвездие Возничего, и вдалеке воют волки. «Нет уж, лучше радоваться джакузи и полам с подогревом», — подумал он и ответил ей на смс: «Наслаждайся, но осторожно. Целую. Твой дядя, только что открывший одну из своих передовых витрин. Бенеттон рулит!;-)».
Что до самого чувства влюбленности, ему он не завидовал. Он с полуоборота возбуждался от вида других мужчин, но это было чисто физическое ощущение, достаточно только забежать в ближайший туалет. Одному.
Во многих гомосексуальных парах существовал карт-бланш на случайные связи с мужчинами, подцепленными где-нибудь в баре или сауне. Это не считалось изменой. Но у них с Крюмме все было не так. Никто — абсолютно — не имел права прислонятся лбом к теплому, тугому животу Крюмме, только Эрленд мог наслаждаться, прижимаясь к нему мокрой от слез щекой. Цена, которую он платил за право полного обладания, состояла, разумеется, в том, что никто посторонний не мог трогать и его собственный живот.
Он запер входную дверь, разделся, оставив вещи прямо на полу в ванной, принял душ и отправился голышом в кровать, даже не проверив автоответчик. В спальне было прохладно и хорошо. Крюмме утверждал, что там холодно, он терпеть не мог спать с открытым окном, но принял норвежские привычки Эрленда. К тому же, у них было двойное одеяло и тепло их тел. Правда, сейчас он слишком устал, чтобы скучать по теплу от тела Крюмме. Или по его храпу. Он обожал этот храп, напоминавший крики гусиной стаи, вскрикивающий, хлюпающий звук, под который ему так сладко спалось.
Он резко проснулся от того, что его схватили за руку.
— Крюмме, ты пришел? Я так устал, что сразу лег. Как хорошо, что ты вернулся, а что ты принес поесть?..
— Эрленд.
— Да?
Он приподнялся на локте, что потребовало немалых усилий. Что-то в голосе Крюмме его насторожило.
— Я…
— Крюмме, что случилось? — спросил он и зажег бра над головой.
На Крюмме было страшно смотреть, кровь сочилась из раны на подбородке, рукав пальто а-ля «Матрица» в грязи, волосы взъерошены, в глазах слезы.
— Боже мой! Крюмме, что случилось? Что…
Эрленд выпрыгнул из постели и обнял его, Крюмме зарыдал без слез, Эрленд попытался подключить хоть какой-то рассудок.
— Тебя побили? Кто…
— Меня сбила машина. Чуть не насмерть, — ответил Крюмме.
— Где? Здесь? Перед домом?
— Нет. Два часа назад, прямо перед редакцией. Полиция отвезла меня в травмопункт, но там сказали, я в полном порядке. Никакого сотрясения. А рану на подбородке зашивать не надо. Я в полном порядке, но…
Эрленд быстро взглянул на часы, он проспал много часов. Ему удалось поднять Крюмме на ноги и отвести в ванную, снять пальто и одежду и затолкать его в душ. Он зашел в душевую кабинку вместе с Крюмме, включил воду и обнял его. Крюмме плакал, что-то лепетал и дрожал всем телом. Эрленд осознал, насколько он любит этого человека, любит больше всего на свете. Маленький толстенький Крюмме, похожий на Карлсона из детской книжки.
— Я думал, я погибну. Нет… Я знал, что погибну… Лежал, уткнувшись лицом в грязную, слякотную брусчатку и видел все перевернутым — людей, машины — лежал и лежал. И тут выехала новая машина, на полной скорости, я видел приближающийся бампер и колеса. Она… успела затормозить. Заскрипели тормоза, машину занесло прямо… передо мной. А я лежал, Эрленд, посреди улицы.
— Ну-ну, мой хороший Крюмме, ты здесь, я тебя обнимаю, теперь ты здесь.
— Я знал, что погибну, и я подумал…
— Ну-ну…
— Я подумал… А что дальше? Что будет с моей жизнью?
— У тебя есть я. И ты жив.
— Я хочу, чтобы у нас с тобой были дети, Эрленд. Ребенок.
— Что?
— Я думал об этом. Давно.
Эрленд ослабил хватку и смахнул воду с волос Крюмме. Тот стоял с закрытыми глазами, опустив руки, голое тело и кожа под струящейся водой. Рана на подбородке перестала кровить, но на плечах и руках проявлялись большие синяки. О чем это он? Какой еще ребенок? Что происходит? Он все еще спит и видит кошмары?
— Ребенок, — повторил Крюмме.
— Но… от кого? — спросил Эрленд. — И зачем? У тебя есть я.
Крюмме так и стоял под водой, не открывая глаз:
— Понятия не имею, от кого, правда, не знаю. Суррогатная мать, так делают многие гомосексуальные пары, или женщина, которая, как и мы, хочет… Не знаю я! Но я хочу, чтобы у нас был ребенок, Эрленд. Наш ребенок. Я очень тебя люблю, я чуть не погиб, меня могло бы сейчас уже не быть, и я хочу, чтобы у нас был ребенок. Это касается всей нашей оставшейся жизни, Эрленд. Надо, чтобы в ней было что-то еще. Что-то большее. Что-то, что будет длиться после нас. Дальше. Новая жизнь.
— Я выключаю воду, — сказал Эрленд. — Потом мы вытремся и наденем халаты. А потом зажжем камин и немного отдохнем. У тебя шок, Крюмме.
— Да, конечно. Но я даже в какой-то степени рад… Крюмме открыл глаза, темные, напряженные. Обычно они были голубыми и радостными. Эрленд задрожал, несмотря на теплую воду. Что же происходит, что такое он слышит? Он ведь так любил свою жизнь, работу и Крюмме. Всего было в достатке, всего! Неужели это знамение? И все потому, что он всего несколько часов назад мысленно поиграл с Судьбой и не сплюнул трижды, когда подумал, как он счастлив и доволен жизнью?
— Ты дрожишь, Крюмме, пойдем, я тебя вытру полотенцем, и все снова будет хорошо, — сказал он. — Приготовлю нам ирландский кофе. По три чашки на нос. На пустой желудок. И снова все станет хорошо, вот увидишь.
— Маргидо, с вами хочет поговорить какая-то дама, — сказала фру Марстад. — Пригласить ее?
— Кто это? Я ни с кем не договаривался, у меня миллион других дел.
— Мы осенью хоронили ее мужа. Сельма Ванвик, кажется?
— Ах да! Припоминаю.
— Так можно ее пригласить? Или попросить подождать?
— Пусть заходит. Через… пять минут.
Голова фру Марстад скрылась, он услышал ее шаги по коридору в сторону приемной.
— Господь всемогущий, воззри на меня с милостью и не оставь меня, — прошептал он, закрыл колпачком чернильную ручку и аккуратно положил ее в паз на канцелярской стойке. Он уютно расположился в кресле, размышляя о том, что высокая цена на это кресло фактически полностью оправдывала себя. Спинка, сиденье и подлокотники подгонялись просто идеально. И вот, он сидел и думал, что все уже позади, сидел, такой невероятно довольный, и наслаждался комфортом. Неужели ему послано новое испытание крайностями, в которые его кидает? Он сложил руки и уселся за письменный стол и тут она вошла в кабинет и резко захлопнула за собой дверь. Он не поднял взгляда, но звук хлопающей двери отозвался болью во всем теле. «Блаженны нищие духом, ибо их есть царствие небесное, — читал он про себя. — Я — нищий». Но в то же время богатый, богатый своей верой, вообще-то он должен быть ей благодарен. Она говорила, он не очень-то слушал, так о чем же он думал, ах да, что надо быть благодарным, Сельма Ванвик была испытанием, ниспосланным ему Богом, и все же она — тоже человек, пусть и в роли орудия Господня. Ведь все люди орудия, надо быть к ней милосерднее. Он поднял взгляд, она стояла перед самым письменным столом, слишком близко, одетая во что-то зеленое, рот ходил ходуном. Маргидо не хотел скользить взглядом дальше, остановился на ее губах. Потом все-таки взглянул ей в глаза, но так же быстро опять сконцентрировался на губах, в глаза смотреть было невозможно, они были чужими, черными. Пришлось слушать, что она говорит. Говорила она громко, что если фру Марстад или фру Габриэльсен зайдут и вмешаются? В этой конторе всегда говорили приглушенными голосами.
— Я не расслышал, что вы сказали, — произнес он и посмотрел в окно.
Она опустилась на один из стульев, предназначенных для посетителей, у его стола и заплакала.
Он немного расслабился. Он был экспертом по плачу. Плачущие люди абсолютно предсказуемы. Он дал ей выплакаться, а потом сказал:
— Прошу прощения. Мне очень неловко за все, что случилось, Сельма. Очень и очень.
— Но почему? Все же было хорошо, Маргидо. И ты все портишь, когда вот так говоришь… — сказала она тоненьким девчачьим голосом, от которого воздух стыл вокруг него. Ему хотелось провалиться, оказаться в другом месте, где угодно, даже в темной могиле.
— Не надо было тебе сюда приходить, — сказал он. — Если фру Марстад или фру Габриэльсен узнают…
— Ты что, на них женат? У тебя не может быть личной жизни?
На оба вопроса он мог ответить «нет», но с возрастающим страхом заметил, что в ней снова пробивается ярость. А с этим чувством он плохо справлялся. Будь она женщиной, только что пережившей ужасное горе, все было бы намного проще.
