В определенном смысле вокруг нас образовалась небольшая семья: высокий молодой человек, молодая блондинка, полковничиха, агент-венгр. И Снежина, остающаяся нашим главным свидетелем. Все это должно было бы как-то успокоить меня. Нет, не то слово: беспокойства во мне никакого нет. Мне бы убедить себя. Не знаю почему, но я по-прежнему полагаю, что жизнь Кризи не может быть такой простой, что она не могла быть всегда такой простой, что где-то в ней есть тайники. Тайники, по поводу которых я не задаю себе никаких вопросов, по поводу которых я решил не задавать себе никаких вопросов. Однажды я получил анонимное письмо. В нем мне сообщали, что Кризи является лесбиянкой, что она наркоманка и состоит на учете в префектуре. Я не поверил этому, но, как бы это сказать, не поверил и обратному, не возмутился, не стал ничего выяснять, даже не сказал об этом Кризи. То есть меня это не касалось. А еще та ночь, ночь, когда я спал рядом с ней и когда она внезапно проснулась, уцепилась за меня, чего-то испугавшись, стала плакать, кричать, ей нужна была ее мать, нужно было ей позвонить, немедленно. «Кризи, милая!» — «Позвони ей. Позвони ей немедленно». — «А где она?» — «В Лос-Анджелесе». — «Кризи, милая, не будешь же ты звонить в Лос-Анджелес в такой час». (Еще одна глупость: в Лос-Анджелесе в это время была, очевидно, середина дня.) Наконец мне удалось ее успокоить. В тот момент эта мама в Лос-Анджелесе меня удивила. А через минуту я и думать про нее забыл. Сейчас я скажу одну вещь, которая может кого-нибудь рассмешить: раньше мне и в голову никогда не приходило, что у Кризи может быть мать.
Я доставил Кризи огромное удовольствие. Совершенно случайно. В тот день я заехал за ней в конце одного из сеансов позирования. У фотографа в тот раз появилась странная мысль: сфотографировать Кризи на площади Алигр. Посреди лотков и ящиков для перевозки фруктов, между крытым рынком и облепленным голубями полуразрушенным белым строением посреди площади моя Кризи в полосатых зелено-бирюзовых бермудах, моя Кризи в строгом костюме алюминиевого цвета, моя Кризи в бледно-голубом дезабилье — все это развязывает языки, и когда я подхожу, я обнаруживаю вокруг нее пятьдесят, а то и все восемьдесят обитателей квартала, находящихся во власти самых разнообразных чувств. По окончании сеанса мы садимся в машину Кризи. После позирования ей для разрядки необходимо мчаться на машине целый час, неважно в каком направлении, лишь бы на бешеной скорости. Мы оказываемся где-то около Сен-Нон-ля-Бретеш. Я замечаю небольшой лесок. Прошу у нее пощады. Мы имеем обыкновение делать друг другу уступки. Я прощаю ей превышение скорости. Она прощает мне мою любовь к деревьям. Идем по тропинке. В конце тропинки видим белую ограду, а за ней старинный, в стиле Людовика XVI, особнячок, совсем небольшой, я думаю, — бывший охотничий домик, довольно обветшалый, с закрытыми ставнями, окруженный густой растительностью. «Великолепно», — говорит Кризи. В ее представлении зто и есть деревня.
Она перепрыгивает через ограду. Сегодня на ней оранжевые штаны, черная кожаная куртка, обшитая серебряной тесьмой. Мы отваживаемся углубиться в сад. Самшитовые заросли нависают над почти черными от тени тропинками. Дорожка приводит нас в стиснутый стенами огород, где полная женщина поливает из зеленого пластикового шланга салат-латук. Кризи бросается к ней. «О, дайте мне полить». Полная женщина невозмутимо протягивает ей шланг. Кризи берет его, зажимает пальцами кончик, и вода разбрызгивается, словно веер, разукрашенный солнечной радугой. Приличия ради я сообщаю полной женщине: «Мы не нашли звонка. На дороге нам сказали, что вы сдаете дом». По-прежнему без единого слова, полная женщина идет к колонке, к которой подсоединен шланг, закрывает кран («Ну вот! — говорит Кризи. — Я же поливала!»), потом направляется к низенькой двери под аркой в стене, знаком приглашая нас следовать за ней. «Как? — спрашивает Кризи. — Он, действительно, сдается?» Я читаю у нее на лице такое выражение удовольствия, восторга, гурманства, что говорю ей: «Пошли посмотрим». Мы проходим в другой сад, тоже обладающий благородными пропорциями: просторные лужайки, хотя трава здесь выросла сантиметров на тридцать, высокие деревья, оранжереи, в которых, правда, нет ничего, кроме инвентаря. В глубине стоит большой дом, кирпичный, в нормандском стиле. Полная женщина идет впереди нас. Кризи взяла меня за руку и, проходя мимо, пьяная от восторга, срывает какой-то злак. Вид этого оранжево-черного пирата, идущего по заброшенному саду, вдруг наполняет мое сердце нежностью. В красноватом кирпичном доме мы попадаем после мрачноватой прихожей в некое подобие кабинета, обставленного темной мебелью, пахнущего кошкой, где мы видим старика, который, как-то скособочившись, пожимает мне руку левой рукой. Да, дом сдается. Прежние жильцы уехали. «Мне пришлось отказать им. У них были дети. Терпеть не могу детей. Они добрались до моего сада, месье. Из-за этого там был сплошной беспорядок». Старик оживляется. «Месье, мне хотелось бы иметь ресторан единственно ради удовольствия вывесить перед ним табличку: собакам и детям вход воспрещен.» «Ах, какая прелесть!» — говорит Кризи. Старик разговаривает со мной, но смотрит только на Кризи. Этот оранжево-черный пират явно приводит его в замешательство. В какой-то момент его взгляд задерживается на злаке, который Кризи все еще держит в руке. Наверное, он задумался, на каком из двух участков она сорвала его, и стоит ли ему сердиться или надо простить ее. Или, возможно, он просто размышлял, где он мог видеть это такое знакомое лицо. «Так, значит, вы хотите снять дом?» Видит Бог, что, когда я подъезжал к Сен — Нон-ля-Бретеш, у меня и в мыслях не было снимать какой-то дом. Но сейчас я гляжу на Кризи, вижу ее вожделение, понимаю, что в этом деле неожиданность нашего решения восхитит ее даже больше, чем сам дом. Я спрашиваю: «А он хоть с мебелью?» — «О, что касается мебели, месье, то тут полный порядок». Поскольку Кризи в этот момент отошла немного в сторону, старик, разговаривая со мной, буквально повернулся ко мне спиной. «Ладно. Пошли посмотрим». Мы опять пересекаем сад. Старик пытается расспрашивать нас. «Вы работаете в кино?» — «Нет, — отвечает Кризи. — Мы занимаемся рыбной ловлей». — «А, рыбной ловлей», — произносит старик. Потом, желая быть до конца честным, добавляет: «Правда, рыбная ловля в наших местах…» — «Вот — вот, — говорит Кризи. — Мы всю неделю занимаемся рыбной ловлей. Так что в субботу и воскресенье мы и слышать не хотим о рыбной ловле».
В домике пять комнат, и в них попахивает грибком. Видно, что здесь жили дети. Вся мебель и стены в зазубринах, в царапинах. В одной комнате, самой большой, на обоях изображены Белоснежка и ее гномы в невероятном количестве экземпляров. Но Кризи обнаружила овальное окно: радости ее нет предела. Круглый балкон: она снова на седьмом небе. Старик в конце концов рассмеялся. Он, должно быть, сейчас думает, что в делах лучше иметь дело с женщинами. Я говорю: «Мы снимаем». Старик начинает читать опись имущества. Он читает очень быстро. Кризи просит сбавить темп. Когда он сообщает о шести гравюрах в рамках, Кризи обращает его внимание на то, что гравюр всего пять, и просит исправить. Теперь старик склонен, наверное, считать, что все-таки лучше иметь дело с мужчинами. Он скороговоркой упоминает о стаканах и тарелках. Кризи, непреклонная, пересчитывает их, заставляет приписать, что не хватает четырех стаканов, что тарелки разрозненные и что в котельной видны следы плесени. Ну как же мне не любить Кризи? Вручив чек, мы возвращаемся к машине. В Сен-Номе Кризи заходит в магазин, где продается краска. Ей требуются банки с белой краской, кисти. «Кризи, милая, зачем тебе это?» — «А эти гномы, — отвечает она. — Все эти гномы! Ты в силах вынести их?» — «Нет, — соглашаюсь я. — Но мы можем пригласить обойщика». — «Который будет работать целую неделю. А я не потерплю этих гномов ни одной секунды». Потом с серьезным, напряженным выражением, которое иногда появляется у нее на лице, она добавляет: «Я ненавижу Уолта Диснея. В Америке я побывала в «Диснейленде». И знаешь, что я тебе скажу. Я смотрела себе под ноги — так мне было стыдно».
Что-то в ее голосе подсказало мне, что это мнение и даже это выражение лица — всего лишь отголосок мнения, высказанного кем-то другим, кем-то, кто ей нравился. Иногда мне случается вот так вот обнаруживать у Кризи что-то похожее на частицы или следы ее прежней жизни. В данном случае это снобизм. Ведь снобизм является своего рода страхом. В общем, мы берем эти банки с краской и, возвратившись, начинаем перекрашивать стены. Однако эти гномы принадлежат к какой — то дьявольской породе. Они проступают сквозь слой краски, далекие, наполовину стертые и оттого еще более опасные. К восьми часам вечера мы успели наложить второй слой краски лишь на четвертой части поверхности двух стен. Я говорю, что пора бы поужинать. Кризи отвечает, что об этом не может быть и речи. Потом она смеется, целует меня, обзывает дурнем. Уходит и возвращается с огромным бумажным пакетом, наполненным бутербродами, которых хватило бы человек на пятнадцать. В конце концов мы ложимся на матрас без простыней и в деревенской тишине, на пледе, который Кризи принесла из багажника своей машины, начинаем заниматься любовью. Три четверти гномов по-прежнему взирают на нас со стен своими глазками маленьких старичков.
