На самом деле Александр мирно дремлет.
Сергей вызывает своего шофера, чтобы тот развез всех по домам. Расстаются они закадычными друзьями, хотя господин Ганель не участвует в звонких лобызаньях и плотных объятьях, которые происходят тут же, у стола с остатками еды и водки. Сергей уверяет еле держащуюся на четырех ногах парочку: «В моей роли не будет ни слова, написанного Иосифом! Меня вполне устраивает другой автор!» В ответ смеются господин Ганель, Александр и почему-то едва не падает от хохота официант.
Александр весел и легок сейчас ровно настолько, насколько завтра утром будет тяжел и мрачен…
Сергей на следующий день проснулся с таким звоном в голове, словно там трепетал Царь-колокол. Актер в который раз дал клятву воздерживаться от спиртного, но, вспомнив, сколько раз он начинал утро с таких обещаний, через силу рассмеялся. От этого внезапного утреннего смеха проснулась жена Сергея, посмотрела на супруга с сонным осуждением, повернулась на другой бок и уснула вновь.
Господин Ганель выпил меньше Александра и Сергея, а потому на следующее утро встал без тяжелых следов похмелья.
Он жил в центре Москвы. Здесь, среди старинных шкафов, стульев и ваз, он учил роли, слушал музыку и очень редко, но все же смотрел порнофильмы.
Проснулся господин Ганель с приятными воспоминаниями о вчерашнем вечере. Хотя, как он полагал, Саша переборщил, разве о таком говорят? О таком и думать как-то почти непристойно. Господину Ганелю показалось, что Александр рассуждает про Бога как-то фамильярно, словно про своего соседа.
Сам он предпочитал на такие темы высказываться только с иронией, а наедине с собой даже не пытался их поднимать. Однажды он сказал своим коллегам в Детском театре, которые затеяли теософский спор: «Карлику верить в Бога даже как-то неприлично. Слишком уж большая идея». После этого с ним на «божественные темы» никто заговорить не пытался, чему он был рад.
До театра он мог дойти пешком, потому на репетицию собирался медленно и даже величаво: надел снежно-белые носки, черные брюки, рубаху, не уступающую в белизне носкам, а также жилетку и пиджак. Оставалось еще некоторое время до выхода из дома, и господин Ганель, как это бывало очень часто, сел напротив шкафа с зеркалом, стал разглядывать свое отражение и мечтать о долгой и счастливой работе, о том, что понравится режиссеру, который тем временем сидел с Иосифом в своем кабинете, с аппетитом ел свои любимые сэндвичи и говорил как раз о господине Ганеле.
– Правильно сделал, что пришел. Сегодня состоится изгнание Ганеля из Ганеля.
– Изгнание? – удивился Иосиф. На левом крае его губ повис кусок салата из сэндвича, режиссер показал ему на висящую зелень, и журналист быстро устранил некрасивость.
– Личность актера нужно перемолоть. – режиссер запил сэндвич водой (он любил простую воду). – И только тогда герой, которого он играет, займет в нем подобающее место.
– Перемолоть личность? – Иосиф, если не ухватывал смысла слов собеседника, повторял их с интонацией вопросительной.
– Актера надо унизить, а хорошего актера – раздавить. Только тогда из него талант потечет. Иосиф, вот подумай над словами: преображение, воплощение. Мы в театре ими пользуемся направо и налево. – Сильвестр позвонил в колокольчик, в кабинет тут же вошла Светлана, как будто ждала у двери. – Воды мне принеси еще, ладно? – она ушла, и режиссер продолжил: – А исток у этих слов какой?
– Религиозный, – сказал Иосиф, стараясь проявлять к разговору сдержанный интерес и не сделать его похожим на интервью. Иначе с таким трудом налаженные равные отношения с режиссером снова станут творческим мезальянсом художника и критика.
– Вот именно. Преобразиться. Воплотить. Ветхий человек умирает. Преображение. На его руинах возникает новый. Воплощение. Я должен помочь этому процессу. Без унижения здесь не обойтись. По крайне мере у меня не получалось. Входить в роль, Иосиф, это вещь страшноватая. Если делать это честно.
Иосифу не нравилось, что ему объясняют что-то, раскрывают тайны. Он предпочел бы вести ничего не значащий разговор.
– Интересно, – сказал он тоном подчеркнуто вежливым, как бы давая понять: на самом деле не очень-то интересно, но интеллигентность обязывает. – Но ролей-то много, а Ганель один. Ты будешь его каждый раз в руины превращать? Для каждой новой роли?
– Ты прав, мой друг – искусство в общем-то пустячок. Кровавый, но – пустячок.
От этого снисходительного тона Иосиф вконец расстроился:
– Это не ответ, Сильвестр.
– Это не вопрос, Иосиф. Актер должен себя возненавидеть, и тогда он в моих руках, в руках искусства. Кстати, ненависть к себе – это тоже, как ты понимаешь, не без религии возникло и оттуда к нам в театр пришло… Я знаю, что говорю: почти из всех актеров надо сделать отбивную, чтобы они могли проявить талант.
– Нравятся отбивные?
– Я вегетарианец, – засмеялся режиссер.
– Только кнутом? А пряники? – спросил Иосиф и с горечью подумал: «Все, пошлό интервью».
– Это все теория, твоя стихия. Ты меня сто раз подловишь на противоречиях. Лучше приходи и посмотри…
– На изгнание Ганеля из Ганеля? Любопытно.
– Разве можно так долго нести воду? Она ее в горном ручье набирает, что ли? Света! – вдруг загремел Сильвестр.
Дверь раскрылась, и мелким, нервным шагом в кабинет вбежала Света. В ее руках трясся поднос с бутылкой воды и двумя стаканами. Иосиф и режиссер чокнулись стаканами с водой, а господин Ганель оторвал взгляд от отражения в зеркале, вернулся из мечтаний в обставленную стариной квартиру и продолжил торжественное облачение в лучшие свои одежды.
По пути в театр господин Ганель занимался телепатическими путешествиями: прохожие открывали ему свои тайные помыслы, сами о том не подозревая. Или он все сочинял? Так ли это важно, если ему от этого было хорошо?..
…Александр тем временем протрезвел и пришел в театр.
«Вся труппа в сборе. Режиссер должен выступить перед началом репетиций с программной речью. Момент торжественный. Хозяин встал перед актерами, занявшими места в партере.
– Вчера я услышал историю настолько печальную, что, возможно, поэтому и наступила осень. – Кто-то в зале попытался засмеяться, но режиссер посмотрел на хихикающего так грозно, что тот подавился своим смехом: – И хотя по календарю еще не настоящая осень, но она уже чувствуется. Она уже наступает. Сейчас вы в этом убедитесь… Ах да! – сказал он вдруг с досадой. – Сегодня же время переводят назад.
Хозяин взглянул на часы на правой руке (он левша) и нехотя стал крутить стрелки. У режиссера даже мысли не возникало отказаться от наручных часов по той лишь прозаической причине, что на вопрос "который час?" может отвечать и мобильный.
– Время гоняют то на час вперед, то назад – что о себе возомнили! – ворчал он, крутя стрелки. – Как будто оно по их указке бегает.
– А президент уже отменил перевод! – крикнул кто-то из зала.
– Ну уж нет! Я переведу. С этого дня будем жить по нашему театральному времени.
Хозяин перевел немигающий взгляд на господина Ганеля, словно вознамерился выжечь в нем необходимую для роли территорию и продолжил:
– Мы очень черствы. Даже я, когда услышал историю про горбуна, лишь через несколько часов почувствовал, какой невероятной грустью она наполнена. Надеюсь, вы эту грусть почувствуете быстрее, хотя бы потому, что я об этом предупредил.
Горбун жил при дворе одного немецкого короля, был хорошо воспитан, добр, его любили. О настоящей любви, любви к женщине, он и не помышлял. Так прошло тридцать лет. Он был обходителен, даже галантен, и исполнял при дворе необременительные обязанности. Странная, но простительная черта: он мог часами рассматривать свое отражение. И еще он полагал, что обладает чудесным даром.
Он подходил к бутонам роз, которые росли вокруг дворцовых скульптур, и ждал, когда их аромат вдохнет женщина. Он вдыхал запах розы после нее, и ему казалось, что теперь он знает ее мысли. Он прикасался своей рукой к следам короля и проникал в его планы. Он подходил к камню, который только начинал обтесывать скульптор, дотрагивался до него и уже знал, как будет выглядеть шедевр.
Этот свой дар он просто придумал. Люди, которые его окружали – из жалости, которая бы его смертельно оскорбила, узнай он о ней, – подыгрывали горбуну: да, ты угадал! Это чудо! И король говорил: "Поглядите, он знает, с кем я хочу развязать войну!" И женщины, смущаясь, шептали: "Только никому не говори о моих тайнах". Горбун со своим иллюзорным талантом был счастлив. Так, как может быть счастливо навеки отъединенное от других существо, улыбающееся перед сном своему отражению в зеркале.
Режиссер сделал паузу. Никто из сидящих в зале не удивлялся этой, на первый взгляд, неуместной речи. Мы, его актеры, знали, что скоро поймем, зачем прослушали историю о горбуне давно минувших дней. Но один из нас, кажется, уже все понял.
