Однажды передо мной предстало восхитительное зрелище: картофельное поле! Уже давно я не встречала ничего подобного. Я спряталась в кусты и наблюдала за двумя мужчинами, которые о чем-то разговаривали. Я ничего не понимала, потому что была слишком далеко. Я тихо подползла поближе. На самом деле они пели французскую песню о свободе. Я была очарована, но не знакомыми словами, а картошкой, сваленной в кучу у их ног.
— Свобода, милая свобода…
Снова расцветет весна.
Свобода, милая свобода,
Я скажу, что ты моя…
Я умирала от голода, поэтому забыла об осторожности, встала и пошла к ним. Я плохо понимала, что собираюсь делать: выпрашивать иди красть.
Они сразу заметили меня, и один из них окликнул меня по-немецки, поэтому я испугалась, я не понимала, что он от меня хочет. Но я не удивилась, когда он перешел на французский. Папа одинаково хорошо говорил на обоих языках и между тем не был немцем. Тогда я не знала, что французские пленные работали на немцев, и не задалась вопросом, что это были за люди. Я видела только то, что один из них бросал мне картошку, как кидают кости собаке, и кричал: «Беги, девочка! Быстрее, а то нас увидит толстая Берта!»
Я не знала, кто эта толстая Берта — хозяйка, на которую они работали, или шутка взрослого, — мне было все равно. Недоверчиво приблизившись, готовая сбежать, если они сделают хоть шаг в мою сторону, я собирала картофель, не упуская из виду мужчину, который был ближе всего.
— Что ты здесь ищешь? У тебя есть родители?
Внезапно у меня защипало в глазах, я застыла, услышав слово «родители».
— Эй! А ты случайно не еврейка? А? Что ты ищешь?
Я так сильно почувствовала слово «еврейка», будто оно было написано у меня на лице. Я плакала, не отвечая и не выпуская этого мужчину из виду.
— Малышка, ты тут никого не найдешь. Они все на востоке.
Снова восток! Я умчалась, и бежала, бежала, сама не зная почему. От страха? От шока, который испытала, когда услышала, что говорят о моих родителях?
Я съела картошку, даже не очистив от земли, долго жевала, чтобы потом не вырвало, я слишком боялась потерять сокровище, в котором так нуждалась. Вот уже несколько дней я плохо видела, в голове была странная пустота. В мешке тоже.
После этого я долго отдыхала. Я шла понемногу, растягивая еду на несколько дней, и думала о востоке. Я думала, что уже нахожусь там, но если вспомнить дедушкину карту, то можно пройти еще дальше. На востоке «Востока» была Польша, о которой я ничего не знала, потом Россия, страна моей мамы, где люди, по словам дедушки, поют, пляшут и пьют, как сапожники.
Значит, я должна идти в Польшу. Немцы были врагами, а поляки — нет. Я не знала, что в Польше люди переживали худший из кошмаров.
Я знала, куда идти. Я должна была двигаться. Но если компас всегда верно давал направление на восток, то ничто в мире не могло перенести меня в Польшу. Иногда я говорила себе: «Как ни вертись, кругом одно и то же…»
Все же я смогла найти несколько хлевов, где наелась поросячьей еды, спала рядом с коровой и набила сапоги и куртку соломой. Я воровала любую одежду, чтобы натянуть на себя защититься от холода, и бросала вещи, как только находила другие. Никакой одежды моего размера, плащ с капюшоном мог бы стать для меня палаткой, но он был слишком громоздким. Я предпочитала свою старую клеенку. Не было ни ботинок, ни галош, чтобы заменить вонючие сапоги с заячьей шкурой. Однажды мне несказанно повезло: я наткнулась на куски свиной кожи. Они висели снаружи дома, по два-три куска в свертке на веревке. Я набила ими мешок. Есть ее было очень трудно, приходилось разрезать шкуру ножом и долго жевать, она была очень соленой. Жир внутри был просто восхитительным на вкус. Он напоминал мне масло, которое делала Марта на ферме, и большое ведро молока, что я приносила из хлева. До сих пор во рту сохранился его теплый жирный вкус. В хлевах не было молока. Надо было воровать на кухнях, как в Бельгии, но я не осмеливалась.
Жиром я лечила ранки на руках и ногах. Подошвы у меня загрубели, покрылись огромными трещинами. Ногти стали расти как-то странно, я их обгрызала, но они все равно загибались, как когти. У меня постоянно болели ноги. По утрам я их совсем не чувствовала, они были синими, и я растирала их снегом, пока они не начинали гореть. Мне было очень больно, но это жжение шло только на пользу, потому что я могла продолжать свой путь.
К концу холодного времени года я уже ничего не чувствовала: снег, ветер, лед — я думала только об одном: что поесть. Для меня это было важнее всего, важнее опасности. Как только я находила что-нибудь на земле — желуди, гнилые фрукты, — я заставляла себя осторожно обкусывать их передними зубами, как кролик. У меня до сих пор иногда возникает привкус земли во рту — такое нельзя забыть, нельзя описать, нужно испытать самому, чтобы понять. Так же, как и почувствовать, что на куче веток, сваленных на снег, нельзя спать. Надо провести так хотя бы одну ночь, чтобы понять. Будешь ворочаться, вертеться, вставать, растираться и в изнеможении падать на ветви, скованные холодом. К счастью, день за днем дорога на восток приближала меня к лесу, а там мороз был не таким лютым. Я встречала животных, иногда птица взлетала у меня из-под ног, и я чувствовала себя в большей безопасности. Как только деревья начинали редеть и появлялась равнина, я возвращалась в укрытие. Идти по кромке леса было очень удобно, потому что я могла заметить присутствие человека и убежать. Мне попадались одинокие дома, и удавалось следить за тем, кто туда заходил, но чаще всего не удавалось приблизиться. Мне кажется, что всю зиму я мечтала о куске хлеба, но так и не смогла его добыть.
Питалась я орехами, замерзшими животными, червями и сырой картошкой. А еще мхом, корой, листьями, неизвестными плодами, и некоторыми из них я травилась. Об отвратительной липкой еде для свиней просто нельзя забыть. Но я выжила.
Однажды, когда живот у меня скрутило от голода, я оказалась на поляне, окруженной огромными деревьями, такими высокими, что кружилась голова. А посреди — ковер из маленьких голубых цветов. Это было так красиво, что я, забыв про свой желудок, бросилась к ним. На фоне ужасных воспоминаний это кажется просто чудом. Я бы не удивилась, если бы меня окружили животные из моих фантазий. Никогда не забуду этот лесной храм, свет, маленькие голубые цветы, которые прижались друг к другу и практически переплелись между собой. В тот момент я даже не подумала, что это предвестники весны. Мне было просто хорошо среди них, я мурлыкала, как кошка, и умывалась этой красотой. Мне ее так не хватало.
А потом я случайно наткнулась на одно совсем не воодушевляющее зрелище. Я услышала лай собак, а я всегда любила собак, но с тех пор, как покинула Бельгию, видела их очень редко. Я пошла, ориентируясь в вечернем тумане на этот звук, и уткнулась в колючую проволоку. Лай был уже довольно близко, и, судя по всему, там было много собак. Мне это показалось странным, поэтому я пошла вдоль заграждения к деревянной табличке с надписью, которую с трудом разобрала по буквам: «VERBOTEN» (нем. запрещено. — Примеч. пер.) Я поняла, что это значит, потому что знала перевод. Папа иногда использовал Verboten, когда что-то не разрешал мне.
— Не подходи к балкону, Мишке! Нельзя! Verboten!
А здесь я поняла, что запрещено приближаться к собакам.
Я не стала упрямиться и скрылась в тумане, так и не осознав, чего мне удалось избежать. Вполне возможно, что это был лагерь военнопленных, но я никогда не узнаю какой, потому что не знала, где сама нахожусь.
Но в один прекрасный день я обнаружила, что дошла до Польши.
Это был действительно прекрасный день, потому что было свежо и ясно. Это был тем более прекрасный день, потому что я решилась выйти из леса, заслышав вдалеке деревенские колокола. Я хорошо помню это место: скалы, ручьи, камешки под водой и кругом трава. Там я помыла лицо и руки, а потом пробиралась ползком среди высоких трав, время от времени приподнимаясь, чтобы посмотреть на колокольню и особенно на ферму, которая располагалась ближе. Я еще не догадывалась, что нахожусь в Польше, но скоро мне придется почувствовать это на собственной шкуре. Впрочем, та ферма выглядела иначе, чем большие немецкие постройки. Она была меньше и с соломенной крышей.
Я видела, как двое вышли из дома. Мужчина и женщина. Они отошли недалеко, и я надеялась, что быстро найду какую-нибудь еду, но женщина вернулась и вошла в дом. Я ждала, пока она выйдет, и в конце концов они оба ушли в сторону колокольни.
Я немного помедлила, раздумывая о том, что если они такие же, как Марта, и ходят в церковь, то это удачный момент. Я достаточно часто пользовалась таким способом кражи и была искусной в этом деле. Если основная дверь заперта, нужно искать заднюю. Если ее нет, что бывает довольно редко, то надо осмотреть окна. Обычно одно из них распахнуто навстречу весеннему солнцу и позволяет проникнуть в дом. В тот день я поверила в маминого бога, на которого часто ругалась, когда умирала от голода. У этих людей были продукты, я нашла сыр, мясо и, кажется, даже сало. А еще яйца. Я в диком возбуждении запихивала все в мешок. Выйдя наружу, я обошла вокруг дома и обнаружила кроликов в крольчатнике — маленькой зарешеченной хижине с дощатой крышей. Мне захотелось побыть на солнце (в лесу его почти всегда затеняют деревья) и в иллюзии комфорта насладиться своей добычей. С мешком на шее, я устроилась на крыше этого домика, свесила ноги и начала есть. Я чувствовала себя счастливой, это была необходимая передышка.
